Ягуба указал на Остафия.
— А это, стало быть, Остафий, — сказал библиотекарь. — Самый смышлёный переписчик, одарён от Господа красотою письма. Рука тверда, буквы легки и стремительны, смысл понимает, пропусков не делает, отсебятину не вставляет...
Ягуба слушал, согласно кивал, разглядывал листы, и вдруг нагнулся, выхватил из-под наполовину исписанного пергамента пожелтевший неровный лист.
— А тут почерк иной.
Остафий замер, а Паисий, ещё не понимая, в чём дело, пояснил:
— Так это с чего списывает...
— Так... «И сказал тогда Святослав слово золотое, со слезами смешанное...» — медленно прочитал Ягуба. — Никак, «Слово о полку Игореве», отче? Откуда?
Паисий и переписчики молчали.
— Один ведь список был, отче? И ты горевал, казнился, помню, когда он пропал. Откуда этот? Вижу, тут братской помощью Пантелея нам не обойтись. — Боярин подошёл к двери, не выпуская лист из рук, приоткрыл её, крикнул: — Эй, кто там, кликнуть сюда палача!
Монахи как заворожённые смотрели на него, а боярин неспешно прошёлся вдоль полок с книгами, продолжая цепко держать пожелтевший лист.
— Виновен, боярин, — вдруг заговорил Остафий. — Виновен, прости!
— В чём же ты виновен?
— В том, что взял стороннюю работу — деньги нужны, обносился...
— Не запрещаю я им подрабатывать, боярин, если, конечно, урок выполняют, а Остафий всегда выполняет, — поспешил на помощь переписчику смотритель.
— Деньги всем нужны, но честным, путём добытые, от милости властителя... Да и не о том речь идёт. Откуда список?
В дверь постучали. Ягуба крикнул:
— Входи!
Вошёл палач. Огромный, дородный, с тупым, сытым лицом, спокойный и благостный, в красной рубахе с закатанными рукавами, отчего обнажились его мускулистые, словно два окорока, руки. Равнодушно оглядел библиотеку, ничему не удивляясь, хотя и был здесь в первый раз, встал у двери, сложив руки на груди.
— Так ли уж страшна вина, боярин? — спросил Паисий дрожащим голосом. — Брат Остафий монастырский...
— Не встревай, отче, с тобой ещё будет разговор, — оборвал его с угрозой Ягуба и повернулся к Остафию: — Откуда список? Говори!
Остафий молчал, не в силах оторвать глаз от палача.
— Что же, монашек... Бог простит, игумен вину отпустит. — Ягуба сделал знак палачу. — В поруб его.
Палач медленно, степенно двинулся к Остафию. Тот смотрел на приближающегося громилу, инстинктивно отодвигался на лавке к самому дальнему концу, пока не соскользнул на пол. Кат подошёл и положил руку на плечо монаха. Остафий вывернулся, подполз к сапогам Ягубы, прошептал, не поднимая головы: — Он...
— Что он? — переспросил Ягуба, пытаясь заглянуть в лицо переписчика.
— Он... от него... — Остафий указал на Данилку, сидящего в самом дальнем углу библиотеки, в полумраке.
— То-то! Встань, червь, и трудись. Страх в зачёт наказания тебе пойдёт, — удовлетворённо сказал Ягуба. Он был рад, что не пришлось брать греха на душу, наказывать монаха — как бы ещё посмотрел на это игумен, да и великий князь не любил лишних раздоров с монастырями. — Ну, отче, познакомь меня с этим. Новенький вроде?
— Ученик, из милости принял...
Ягуба подошёл к Данилке, сбросил с его головы клобук, картинно развёл руками.
— Э, да это старый знакомый! Даниил, так ведь? — Он сделал вид, что появление паренька в библиотеке для него полная неожиданность, хотя утром приметил, что сюда вошли не трое, как обычно, а четверо монахов. Потому и поспешил прийти.
— Я, боярин. — Данилка встал, поклонился.
— Что же ты слепого деда бросил? Или щи княжеские погуще сиротского хлеба Микиты?
Данилку била мелкая дрожь, губы пересохли. От стыда за свой страх, что был сильнее самого страха, он вскинул голову и с вызовом в ломком юношеском голосе ответил:
— Зачем спрашиваешь, боярин? Сам знаешь, убит дед Микита.
— Откуда мне знать о всех смертях на Руси?
— О всех только Бог ведает. Но такой, как ты, боярин, наверняка слыхал...
— Дерзок, — сказал Ягуба даже с некоторым одобрением и спросил Паисия: — Пострижен?
— Нет... — едва слышно ответил смотритель.
— Вот и ладно. Пойдём, Данилушка, потолкуем с тобой. — Боярин положил руку ему на затылок и чуть подтолкнул.
— А ты расскажи, — заговорил Паисий, - расскажи боярину, для кого список готовил, может, и отпустит он тебе по молодости вину...
Данилка молчал... Мысли в голове путались, сталкивались, мешались... Что сказать? Повторить ли тот рассказ, что приняли без сомнений бесхитростные переписчики и отец Паисий? Подойти к самому краю правды? А вдруг он где-то, может быть неумышленно, соскользнёт с края в пропасть признаний и тогда навлечёт на княжич» Борислава страшную кару за убийство князя Романа? Данилка уже был наслышан, кто были те ночные тати... И тут вдруг подумал: а не увести ли разговор как можно дальше от той страшной ночи...
Он так и сделал — собрался с духом и выпалил:
— На привозе незнакомый человек заказал. Велел в пять дён изготовить и принести туда же, мол, сам подойдёт, хорошо вознаградит... Вот я и отдал Остафию, у него почерк самый красивый...
— Так, так, — кивал каждому слову Ягуба, словно соглашаясь и подбадривая. А когда тот замолчал, язвительно подытожил: — Ты на привоз со списком придёшь, а он не появится. Так? — Боярин сокрушённо вздохнул от столь неумелой выдумки парня. — Пошли, Данилка, отрок ты неразумный... Всё едино, расскажешь... Только вряд ли человеком потом останешься... Хоть и жалко мне тебя, но — дело!
Ягуба взял листы со «Словом» и повернул Данилку к выходу. Уже в дверях Данилка обернулся, произнёс зыбким голосом:
— Прости, отче, пригрел ты меня, а я навлёк на тебя гнев... — И шагнул в темень переходов.
Тишина повисла в библиотеке, никто не решался заговорить. Остафий сидел, съёжившись, в стороне, Карп стоял рядом с Пантелеем, забыв о порке. Она казалась такой нелепой, нестрашной и далёкой после всего, что произошло только что...
Первым нарушил молчание Пантелей:
— И что это они так на «Слово» взъярились?
Паисий поднял голову, долго глядел в окошко, потом ответил с неожиданной торжественностью:
— За суждения превыше понятий века своего.
В подвале, где наказывали нерадивых, пытали изменников, палач прикрутил Данилку к кольцам, вбитым в стену, и стал возиться в дальнем углу, слабо освещённом колеблющимся светом одинокого факела. Ягуба присел на скамью перед Данилкой, посмотрел ему в лицо, которое странным образом изменилось прямо на глазах: осунулось и стало, словно маска, неподвижно-скованным.
— Ты это... — крикнул боярин палачу, не спуская глаз с Данилки, — кнут в рассоле вымочи! И дыбу готовь. И клещи в огне раскали — пальцы ломать.
Данилка порывисто вздохнул и сполз по стене, повиснув на путах, потерял сознание.
— Да оставь ты, — недовольно бросил боярин палачу, который принялся буквально выполнять приказ, раздувать огонь в жаровне, чтобы калить клещи. — Таким вот, как он, ожидание пытки страшнее дыбы. Хлестни-ка его по щекам.
Палач легонько хлестнул, и Данилка открыл глаза.
— Пощади... — только и смог он прошептать.
— Заговоришь — пощажу. Но коли в едином слове ещё солжёшь — будет тебе пытка! — Боярин потряс свитком рукописи. — Чья рука?
Данилка этого вопроса не ожидал и теперь растерянно и удивлённо глядел на боярина.
— Чья рука, говори! — крикнул Ягуба.
— Вадимысла... его рукопись.
— Откуда она у тебя?
— Он дал для деда Микиты.
— Когда?
— Давно, ещё до пирования...
— Опять лжёшь! На свитке кровь. Откуда бы?
— Не знаю... может, из ран певца...
— Вот именно, из ран. Да только свежих. Старая кровь выцветает, а тут пятна ещё не побурели. Кто тебе список дал?
— Певец... — проговорил Данилка еле слышно, чувствуя, что неубедительно звучат его слова и что опять не поверит ему боярин.
