— Крест целует, чтобы назавтра же преступить крестное целование, и тем вере непоправимый урон наносит, ибо как станет верить холоп, ежели великий князь преступает... — не унимался игумен.
— Это правда, водится за ним такое, — подхватил Рюрик. — Помнится, лет пятнадцать назад Святослав крест целовал, братскую чарку пил, в вечной любви клялся, а потом Засаду на князя Давыда учинил. Тот мирно на Днепре с женой и детьми охотился, а Святослав его не в честном бою — из камышей хотел схватить. Было бы в тот раз поболе сил у Святослава — погубил бы... Клятвопреступник он, и не единожды...
— Святослав мне брат! — крикнул Игорь.
— А ты с ним в большой поход против половцев пошёл?
— Витязь идёт своим путём.
— То-то мы тебя на следующий год все вместе после Каялы выручали.
— Ты зачем меня позвал, князь? Прошлым корить?
— Что ты, брат Игорь! Да и зачем старое ворошить? У каждого из нас в прошлом и победы и поражения. Была бы честь незапятнанной, — постарался смягчить разговор Рюрик.
— А твоя честь, твоя удаль, — уловив поворот в речи брата, подхватил Давыд, — всей Руси ведомы: ты не за полками в бою стоишь — впереди дружины.
Дверь отворилась, вошёл Святослав. За ним неслышно ступал княжич.
— Отдыхаете после пира, братья? — спросил великий князь и, не дав опомниться, забрал нити беседы в свои руки. — А мне вот не спится, с первыми петухами засыпаю, со вторыми встаю. Княжич меня мудрыми беседами тешит об эллинах, космографии, затмениях солнца...
— Любовь Борислава к книгам известна, — сказал Рюрик.
— Он, говорят, в киевских библиотеках свою отчину проворонил, — не удержался от язвительного слова Роман.
Рюрик хмуро взглянул на племянника, тот отодвинулся в тень.
Святослав предпочёл не заметить выходки.
— По-братски, вижу, беседуете. Ни отроков, ни кравчих, никого. О чём, если не тайна?
— Пытаемся вспомнить, видывала ли земля наша столь пышное торжество, — сказал Давыд.
— И припомнили? — Святослав сел, подвинул к себе чашу, заглянул зачем-то в неё, покачал головой.
— Да как сказать... Я на полтора десятка лет тебя моложе, за свою жизнь не припомню. — Рюрик слащаво заулыбался. — Может быть, при прадеде нашем, великом Мономахе, и бывали столь пышные съезды в честь одного князя...
— Великого князя, — уточнил Святослав.
— Либо при Ярославе Мудром, который мнил себя владыкой Руси и рексом, каганом[56] в грамотах звался, — сказал Давыд.
Святослав искоса взглянул на Давыда, покачал головой, как бы дивясь его запальчивости, и тот не удержался, поднял голос:
— Мы все равны, все единого корня, все единый ответ перед Богом и землёй нашей держим. И никто не возвеличивается!
— А коль никто, то и говорить не след.
— А о тебе на пировании что говорили?
— На чужой роток не накинешь платок.
— В поговорках и мы горазды! — выкрикнул Роман. — Ты своим величием нашу честь принизил!
— Давно ли мёд пьёшь — так со старшими говорить? Не был бы ты в моём доме гостем...
— В твоём доме? — перебил Давыд. — Не оговорился ли ты? Это дом великого князя Киевского, а не твоя отчина. Каждый из нас на него права имеет, сесть здесь может...
— Уж не ты ли метишь сюда в соправители старшему брату?
— Мы — прямые потомки Мономаховы! А ты...
Рюрик встал, положил руку на плечо брату.
— Обид много, всех не упомнишь, взаимны они и в прошлом. Уж если кому обидами считаться, то князю Игорю.
— С братом мы сами разочтёмся.
— Ты его бывшего дружинника приютил, одарил и сегодня возвеличил.
— Дружинников принимать — исконное княжье право.
— Ему следуют, когда свою выгоду видят, — заговорил наконец Игорь.
— Не о своей выгоде пекусь, о славе земли Русской. Песнь его — великое творение.
— Смутное и еретическое. Гордыня рукой худородного водила! — выкрикнул игумен.
— Вина в умысле, не в поступке. Мой дружинник, я в его животе и творениях волен, не ты! — распалялся Игорь.
— А ты его с собой из плена взял?
— Ты же знаешь, я бежал, когда узнал, что мои земли в опасности...
— Вот-вот, когда твои земли в опасности... А вся Русь? Мне пришлось за тебя рати поднимать! И я, не ты половцев обратно отогнал.
— Доколе тем корить меня будешь?
— А вернувшись на свой стол, ты дружинника из плена выкупил?
— Угнали его половцы куда-то на восход солнца...
— А когда он из дальнего плена бежал, ты его вызволил?
— Не знал я о нём...
— Что же ты гневаешься, брат? Ты дружинную правду нарушил, бросил дружинника своего, на тебе вина.
— Дружинника, за меня увечье принявшего, я бы деревенькой наградил. А певца, мой позор воспевшего, я прогнал. А ты пригрел. С какой целью? Меня унизить?
— Не о тебе речь, о земле Русской...
— Что-то ты больно часто о земле Русской поминаешь, будто ты её единый владетель. Рекс... Кесарь... Сарь... Не таким ли тебя певец в своём «Слове» выставил? — крикнул в запальчивости князь Игорь.
Повисла тишина. Ждали ответа великого князя, а тот молчал, гадая, как далеко зашёл сговор Игоря с Рюриком.
— Братья старшие! — заговорил вдруг Борислав, подходя к столу. — Опомнитесь. Ваши взаимные обиды и подозрения на един лишь день, а «Слово» — на века!
— То-то и оно. Обо мне, к примеру, там всего две строчки, — вдруг расслышал Борислава тугоухий князь.
— Без этих слов твоё имя, князь, может быть, и вовсе в Лету бы кануло.
— Да кто ты таков, чтобы в среде владетелей голос поднимать? — встал Давыд.
— Пусть говорит, — сказал Рюрик.
Борислав взглянул на Святослава, тот уставился в чашу, не поднимая головы. Давыд стоял, Рюрик выжидающе смотрел на княжича Роман, откровенно насмехаясь, развалился, улыбался вызывающе.
«Не мечите бисер перед свиньями», — мелькнуло в голове Борислава, но он уже не мог молчать.
— Певец писал своё «Слово» у половецких костров, мечтая о том, чтобы бежать и принести его на Русь, и тогда прогремит оно, как набат, и встанут все на разгром врага. Прозвучи тогда его «Слово»… Цены бы ему не было! — перебил игумен Борислава. — Но зачем ему ныне звучать?
— Старинные предания, летописи, гиштории эллинов и римлян говорят, что время от времени, через века, извергают страны востока из своего чрева орды, имя которым — легион. И проходят они по землям и народам, как саранча, топчут грады и нивы, сокрушают царства. Так прошли скифы и готы, гунны и печенеги. Так прошли бы и половцы, если бы не Русь на их пути. Но Русь, могучая своим единством, а не раздираемая усобицами.
— Иначе говоря, если слова твой заумные на простой язык перевести — с единым князем во главе? — спросил негромко Рюрик. — С ним? — И указал на Святослава.
Все вскочили на ноги, только Святослав остался сидеть.
— На что замахнулись!
— Мы все равны и без того едины!
— Позор!
— Княжич, не в службу, а в дружбу: пойди проверь, все ли огни в доме погашены, — сказал неожиданно Святослав.
— Мне? Сейчас? — растерянно переспросил Борислав.
— Тебе. Именно сейчас. Не ровен час, пожар, сам видел, нерадива дворня, смола мимо бадей капает.
Борислав поклонился и вышел.
— Поздно ты спохватился, брат. Умён княжич, да выболтал он твои тайные замыслы. Ишь чего захотел — запугать всех половецкой опасностью и подмять нас под себя. Не бывать тому! — сказал Рюрик.
— Не бывать! — подхватил Роман.
— Кто переступит Любечский уговор, тот против всех!
— Против нас! — уточнил Давыд.
— Ты крестное целование нарушил, — продолжил Рюрик. — Я же договор о соправительстве порву. И в Киеве тебе не сидеть!
— А что Киев скажет? — ехидно спросил Святослав.
Это было больным местом Ростиславичей — Киев к ним изменился, недолюбливал.
