Карп смешливо перевёл шёпотом:
— «Времена меняются, и мы меняемся с ними», что должно понимать так: когда дожжит, у него мозжит...
Сидящий рядом с ним Пантелей хохотнул, издав звук «гы-гы» на самой низкой октаве. Быть бы ему дьяконом по его удивительному басу, но природа иногда выкидывает с людьми странные шутки — Пантелею медведь на ухо наступил.
Остафий, что сидел чуть в стороне, поднял голову от пергамента, строго взглянул на товарищей. Был он худ, носат, жидкие волосы, заплетённые в косицу, обнажали высокий лоб, чахлая бородка почти не скрывала узкого скошенного подбородка.
Паисий снова подошёл к окну, поглядел на низкие тучи, повздыхал, потоптался, вернулся к переписчикам. Заглянул через плечо Пантелея в рукопись, вчитался и даже руками всплеснул от возмущения:
— Ты чего пишешь, курья твоя голова?
— Гы-гы... Что дадено, отче.
— Ты читай, читай!
Переписчики подняли головы от работы, обрадованные передышкой и развлечением — от Пантелея всего можно было ожидать.
— «Лета от сотворения мира, — зачастил скороговоркой Пантелей, склонясь над листом, — шесть тысяч шестьсот девяносто второго1 навёл князь Игорь Северский полки на землю половецкую, и побеждены были наши гневом Божьим, и стало нам за наше прегрешение... — остановился в недоумении и растерянно закончил: — радость...» Гы-гы...
— Гы-гы, — передразнил его Паисий. — Ты вникни: половцев за год до похода князя Игоря наш великий князь Киевский Святослав Всеволодович разбил. И была радость. А князь Игорь его победу на своё поражение разменял. И стало нам горе. Так что надо писать?
— «Там, где радость у нас была, — покорно прочитал в книге Пантелей, — ныне же воздыхание и плач распространились».
То-то, орясина. Соскоблишь и перебелишь. — Паисий пребольно ткнул пальцем в макушку монаха и тут же перекрестился, набожно пробормотав: — Прости меня, Господи, на скверном слове...
Стукнула дверь, и вошёл княжич Борислав.
Отец Паисии радостно улыбнулся — он любил молодого княжича, хотя и раздражался частенько, споря с ним: Борислав опровергал, не утверждая, и утверждал, не настаивая. Княжич принадлежал к новому поколению молодых вельмож, не всегда и не во всём понятных простодушному, при всей его книжной мудрости, отцу Паисию. Оно возникло буквально на глазах при Киевском и Черниговском дворах за годы правления Святослава, годы тишины и благоденствия. Это поколение поражало способностью сочетать пристрастие к красивой одежде и роскоши в быту, что прежде считалось недостойным мужа, с глубокими и обширными познаниями в истории, искусстве, философии, с умением говорить легко и вскользь о важном, долго и витиевато о том, что недавно полагалось второстепенным, высказывая эллинскую мудрость, византийскую изысканность, восточную цветистость и славянскую созерцательность.
Любовь к охоте, воинские упражнения, частые разъезды, перемежаемые бдениями до первых петухов над книгой или долгой застольной беседой о путях философии, изнеженность и сила, пресыщенность и любопытство к жизни, приятие мира, каков он есть, и бесплодные мысли о его совершенствовании — вот что наполняло жизни этих молодых вельмож.
В Бориславе этот удивительный сплав проявлялся особенно ярко, впрочем, в посольских делах это ему только помогало.
Переписчики встали и чинно поклонились, княжич Борислав рассеянно кивнул в ответ, прошёлся вдоль полок, рассматривая книги, улыбаясь им, как старым знакомцам. Одна — в тёмном от времени переплёте телячьей кожи — привлекла его внимание.
— Пополняется библиотека, отец Паисий? — Он взял книгу.
— Денно и нощно разыскиваю редкости для великого князя. Да... денно и нощно... Книга эта — «Похвала Ярославу Мудрому». — В голосе Паисия звучала гордость.
— Это который же список?
— Самый первый, княжич, самый что ни на есть первый, да... Три года искал, год добывал, с ног сбился, и вот он тут.
Борислав прочитал вслух:
— «Велика бо бывает польза от учения книжного...»
Паисий, полузакрыв глаза, подхватил наизусть:
— «Книгами бо кажем и учимы осмы пути покаянию, мудрость бо обретаем...»
— Мутно в старину писали, хотя и мудро. — Борислав захлопнул книгу, положил на место.
Паисий обиженно поджал губы.
— Слыхал о новой повести про Игорев поход? — спросил Борислав.
Паисий заулыбался, обиды он долго не держал, а о книгах мог говорить нескончаемо.
— Не токмо слыхал, читал, княжич Борислав.
— Даже читал? Каким же образом?
— Да так, случаем довелось. Забежал на подворье. Там этот, увечный... Господи, да что я тебе говорю! Ты же его сам из плена половецкого привёз, — сказал Паисий.
— Разгорелись, наверное, глаза, отче, — усмехнулся княжич, — захотелось в библиотеку заполучить?
— Это конечно, это да... Творение дивной силы... Только ведь...
— Что?
Паисий замялся. Переписчики с любопытством поглядывали на него, продолжая скрипеть перьями.
— Я ведь что хотел сказать, — решился проявить свою осведомлённость старец, — что уехал он и повесть свою увёз к князю Игорю.
Борислав взял с полки книгу, полистал, сказал, не поднимая глаз, как бы между прочим:
— Князь Игорь повесть не принял и своего увечного дружинного певца от себя погнал.
Переписчики враз подняли головы.
— Господи, за что же? — удивился Паисий.
— За свой же собственный грех.
— Ась?
— За то, что бросил он певца в плену, да и забыл о нём, а тот через пять лет — нате вам! — живым укором перед князем явился да ещё повесть эту привёз... Да ты сам читал, отче, понимаешь...
Паисий не очень-то понимал, но промолчал.
— Я его к себе звал, уговаривал в тиши и покое пожить, отдохнуть с дороги, отъесться, осмотреться, дом-то у меня пустой, живи — не хочу. Так нет же, — с досадой сказал Борислав, — на подворье ему захотелось! До сих пор в толк не возьму, чего он туда рвался.
— Да ведь он, княжич, певец, его понять можно: столько лет в безвестности, в молчании, а тут на родную землю приехал! Так разве можно винить его за то, что повесть свою он людям прочитать хотел? — стал горячо объяснять Паисий. — А на подворье всегда народ толпится, кто ночует, кто проезжает, слушателей — хоть отбавляй. Любому творцу живой отклик требуется, а без него жизнь теряет смысл.
— Ты прав, отче, нелегко понять творца. Просил я его дать мне повесть переписать в твоей скрибтории, список-то его ветхий, буквы за годы поистёрлись. Он и тут поперёк молвил: вперёд князю своему, Игорю, поклонюсь, повесть к ногам его положу, а там и переписчики найдутся.
— Это конечно, это да... Повесть называется «Слово о полку Игореве» — значит, князю, своему он её и посвятил.
Борислав не сразу ответил, поставил книгу на место, прошёлся вдоль полок, не оборачиваясь, сказал:
— А не попросить ли тебе у великого князя дозволения взять повесть в библиотеку?
Господи, да конечно же... да... — обрадованно зачастил Паисий и вдруг словно споткнулся о странную мысль. По своей наивности он тут же и высказал её княжичу: — А почему бы тебе не попросить, княжич Борислав? Ты к великому князю ближе.
Княжич обернулся, задумчиво поглядел на Паисия.
— Ты, отче, приставлен книги собирать, с тебя и спрос.
— Так, так, с меня спрос, ежели мимо библиотеки великого князя книга пойдёт, да... А где же певец-то ныне?
— Бог его ведает. — Борислав пошёл к дверям, открыл створку, помедлил. Сквозняк пронёсся по полкам, по ларям, зашевелив листы и свитки. — Ты у боярина Ягубы спроси, он знает даже, о чём мыши пищат в чужих амбарах. — И ушёл.
— Вот же; накрутил и ушёл, — сказал, ни к кому не обращаясь, Паисий.
— Княжич книгочей известный. Любит книгу, отче, — сказал Остафий.
— Спросить и вправду боярина Ягубу, что ли? — задумчиво произнёс Паисий. — Не припомню, когда бы дружинный певец в опалу попадал...
