— Повесть сия о походе отца твоего славного князя Игоря Святославича против половцев поганых.

Весняна насторожилась. Нерешительность Микиты, явное нежелание петь или читать новую повесть — всё это было как-то странно, непривычно, и она перебила певца:

   — Отец много походов совершил. О котором же из них повесть?

Микита умолк, руки его приглушили струны.

   — О том самом, о злосчастном, княжна, — ответил он.

Стало тихо. Только Данилка, ничего не понимая, переводил удивлённо взгляд с княжны на певца.

   — Так... — Весняна выпрямилась в стольце. — Кому же понадобилось через столько лет вспоминать о поражении отца? Или не было у него славных побед?

Ты выслушай вначале, потом суди, княжна! — Микита посуровел, теперь это был не сгорбленный годами старец, слепой, убогий гудец, а певец, гордый сознанием того, что несёт он людям СЛОВО. Ударил по струнам и заговорил нараспев:

   — Когда взяли половцы поганые в полон Игоря смелого, понеслась горестная весть по Руси, долетела до Путивля-города, до младой жены его Ярославны...

При имени Ярославна княжна нахмурилась и подняла руку, чтобы остановить певца, забыв в раздражении, что он слеп.

А Микита уже кончил зачин и без перерыва, только смирив рокот струн, чтобы не мешали они речитативу, заговорил:

- Хватит! — прозвенел голос Весняны. — Распелся... — И она передразнила Микиту: — «Не для пения, для чтения, для вникания...»

Бесшумно исчезли дворовые, ушёл и старый воин. Княжна встала с кресла, остановилась перед слепцом. Тот сидел, сложив руки на струны гудов, подняв голову и глядя пустыми глазницами мимо девушки.

— Вся песня о мачехе?

— Нет, княжна, всё более о боях да о князьях.

   — Зачем это место выбрал, старый?

   — Думал, неужто красота слова не одолеет вражды женской?

— О какой вражде говоришь, старик? Опомнись! Не я ей мачеха, она мне! Не она в захолустье живёт — я! — Княжна заметалась по горнице, натыкаясь на лавки, отбрасывая их ногой. Обернулась, сказала яростно: — Не было красоты в песне, не ранила бы так...

   — И о тебе ещё споют, княжна.

— Кто? Ты?

Микита опустил голову. «Нет, — подумал, — уже не я... Я свои песни отпел, теперь только повторяю. Уходит леваческий дар с годами...»

Стукнула дверь.

   — Ушла княжна? — догадался он.

   — Ушла, дедушка, — ответил Данилка.

   — И кто тебя за язык тянул, парень... Знать надо, при каком княжеском дворе какие песни петь.

А Весняна стремительно шла по дому, бросая испуганной дворне:

   — Работайте, что расселись! — Всего два дня, как Марии-ключницы нет, а уже распустились!

Выплеснув гнев, вернулась в горницу, подошла к Миките с вопросом:

   — Кто же воспел Евфросинью свет Ярославну? — «Свет Ярославна» прозвучало в её устах издевательски.

   — В Киеве слышал на подворье...

   — Значит, уже и в Киеве люди красоту мачехи славят? Данилка бухнулся на колени, заговорил сбивчиво, надеясь успокоить княжну, умерить её гнев:

   — Нет, нет, княжна, нет! Ты не думай, не поют. Мы первые. Микита переимчивый, раз услышит — век помнит. А так — нет, не поют.

   — Загадками говоришь. — Княжна села.

   — Мы случайно встретили князя Борислава. Он только что вернулся от половцев, куда с посольством великого князя ездил, мир заключать. Вёз с собой он дружинного певца увечного, из половецкого плена его выкупил... Твоего отца, князя Игоря, дружинник... вот он и сочинил...

   — И давно он вернулся? — спросила Весняна.

   — Кто, княжна?

   — Борислав.

   — Да уже недели три... Его в Киеве с колоколами встречали, он мир с половцами привёз...

   — Три недели? — Княжна встала. — С половцами мир до первого наезда, сами вчера видели, какие они... в мире! Три недели... — Она прошлась по горнице. — Нет, брешет он. В тот раз отец всех воев выкупил. Брешет ваш увечный, не дружинник он! — И вышла.

   — Только сейчас говорил тебе, парень, придержи язык-то. Ежели не знаешь чего, лучше промолчи...

   — А что я такого сказал, дедушка?

   — Борислава помянул. Ждёт она его, а ты — «три недели, как вернулся»! Да и не князь он вовсе, а так, княжий сын, безземельный. Был бы князем, давно бы Весняну просватал. Нету им, княжнам-то, воли в любви, нету им и любви, и браки-то их заключаются не на небесах, а на княжеских советах...

Пришла всё та же девушка, повела певца и поводыря в отведённую им горницу. Данилка шёл за ней, с волнением глядя, как колышутся в такт лёгким, танцующим шагам девки крутые бедра под белёным полотном домашней длинной рубашки, и мучился от того, что не смел спросить, как её зовут. Микита словно догадался о мыслях своего поводыря.

   — Как зовут тебя, красавица?

   — Дуняша. — Девушка приостановилась, и Данилка натолкнулся на неё в тесном проходе. Ему показалось, что она нарочно прижалась к нему всем своим гибким телом и тут оттолкнула его: — Какой ты неловкий, Данилка, — сказала со смехом.

В маленькой горнице Микита сразу же сел на лежанку.

   — Как отдохнёте, дедушка, спускайтесь в баньку, княжна велела протопить для вас. — Дуняша откинула тканый полог на лежанке, будто певец мог видеть льняную белоснежную застилку, подвинула лавку, на которой стояла миска с варёной репой и сочными кусками мяса, ненароком задела Данилку локтем. — А Данилка может спать на сеновале, если охота... — И выскользнула в невысокую дверь, притворив её за собой без скрипа.

   — Иди, парень, иди, вижу, не сидится тебе, я тут правлюсь и сам.

Весняна стояла на крыльце. Данилка проскользнул мимо княжны во двор, к чёрному крыльцу. Весняна не обратила на него внимания, мысли её были далеко, в Киеве. Три нежели, как приехал Борислав, ни весточки, ничего...

Данилка остановился под навесом, загляделся на княжну. О чём она думает? О княжиче? Ждёт? Ему стало горько за эту красивую, властную и, видимо, умную девушку, облечённую жить вдали от отцовского двора и от любимого. «Почему?» — подумал он, и сами собой стали складываться Белова: «Горше горького бессилие, горше горького неволие...» Нет, было в них что-то чужое, слышаное-переслышаное от деда Микиты, от других. Вот тот, неведомый ему дружинник, мельком встреченный в Киеве, тот имел смелость петь по-своему, гордо заявив уже в самом зачине, что будет слагать по своему разумению, а не по велению Бонна...

Утром Микита встал чуть свет, растолкал поводыря.

   — Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.

   — Данилка сел, зевая. Тело ломило от лежания на жёстком, в животе урчало. Он потянулся, встал.

   — Дождик вроде стих. Пойдём, Данилка поклонимся на поварне, может, сготовили уже чего, и в путь.

   — Куда в такую рань, дедушка?

   — В Киев, обратно.

   — Мы же в Новгород-Северский хотели...