Аналогичным образом представители военной контрразведки и полиции, обвинявшие Сухомлинова в том, что тот пригрел шпионов, неизменно поспешно добавляли, что, конечно, не их вина, что этих негодяев-изменников давным-давно не разоблачили. Мы подошли к теме шпионажа и предательства. Как уже отмечалось, на суде не было представлено ни одного доказательства отдельных, конкретных актов шпионажа или измены. Вместо этого обвинение многократно называло то или иное лицо шпионом, надеясь простым повторением обратить подозрение в факт. Прием, однако, не сработал. Вот, например, как обвинение представило «шпионскую деятельность» Альтшиллера. Одним из экспертов, вызванных для освещения этого дела, был М.В. Алексеев, бывший начальник штаба российской армии. Однако в 1907–1908 годах Алексеев возглавлял штаб Киевского военного округа, то есть руководил там разведывательными и контрразведывательными операциями. Алексеев показал, что в определенный момент за Альтшиллером, как за внушавшей подозрения личностью, была установлена слежка, однако когда обвинители, радостно ухватившись за эту информацию, спросили Алексеева, каковы же были результаты наблюдения, генерал огрызнулся: если бы результаты были, то Альтшиллера бы арестовали. Однако Альтшиллер остался на свободе, потому что «реального ничего замечено не было»¹⁰⁸.

Еще хуже обвинению удался семнадцатый день процесса, полностью отданный маловажным показаниям по поводу Альтшиллера. Как сообщала газета, «допрос этот не дал ровно никаких данных как для того, чтобы заподозрить Альтшиллера в шпионских сношениях с Австрией, так и для того, чтобы установить что-либо преступное в отношениях Альтшиллера к Сухомлинову»¹⁰⁹. Собственно, в конечном счете обвинение самого Сухомлинова в измене и шпионаже основывалось почти исключительно на «картограмме шпионажа», обладавшей, со всеми своими кружками, линиями и стрелочками, не большим доказательным весом, чем детские каракули.

И, наконец, последнее, пятое обстоятельство суда над Сухомлиновым, которое следует отметить. Суд был так плохо организован, так неуклюже выстроен и беспомощно проведен, что в результате произошло то, во что еще в конце июля 1917 года никто бы не поверил: он вызвал симпатию к опозоренному экс-министру, прежде предмету ненависти и презрения всей России. В заключительном слове Казаринов, блестяще высмеяв слабость обвинений, выдвинутых против Екатерины, проделал тем самым бреши и в деле против Сухомлинова. То, что его речь вызвала громкие одобрительные крики и аплодисменты публики, стало для Временного правительства зловещим сигналом — доказательством, что публичный суд обернулся серьезной ошибкой. Сухомлинова, конечно, признали виновным, что, вероятно, было неизбежно, поскольку большинство присяжных были из числа государственных чиновников. Однако удар, который власть хотела нанести по Сухомлинову, рикошетом поразил ее саму. 15 сентября Н.П. Окунев, московский бизнесмен средних лет, записал в своем дневнике следующие строки: «Беднягу Сухомлинова законопатили в каторгу без срока. Подлоги, превышение и бездействие были безусловно, но была ли измена государству — это такой вопрос, который разберет впоследствии история, а не теперешние заседатели, которые, боясь, вероятно, всяческого самосуда, изрекли свои «да, виновен» не без колебания совести»¹¹⁰.

Большевистская Октябрьская революция застала Сухомлинова в Петропавловской крепости. Сначала ленинский режим мало чем облегчил жизнь заключенного. Ему разрешили, например, чаще гулять на воздухе и позволили посещать службы в Петропавловском соборе. Несмотря на эти послабления, тюремная жизнь подорвала здоровье генерала. После нескольких месяцев ходатайств Екатерине Викторовне удалось добиться перевода мужа в Кресты, специальную тюрьму для политических преступников. Там имелась больница, камеры были значительно светлее, суше и просторнее, чем в крепости. По требованию предоставляли баню и душ, и, во что едва можно поверить, заключенным даже предлагались услуги умелого массажиста¹¹¹.

Празднуя в 1918 году Первомай, большевистское правительство издало декрет об амнистии определенным категориям заключенных: Сухомлинов, которому было уже за семьдесят, попал в их число и был в тот же день освобожден. Он не поехал в скромную городскую квартиру, которую удалось снять Екатерине, а поселился у друзей. Следующие несколько недель он вел бродячее существование, ночуя там, где его готовы были принять, и нигде не задерживаясь подолгу. В конце лета 1918 года появились слухи, что коммунисты планируют большую облаву и убийство всех бывших царских министров. Сухомлинов отнесся к этому достаточно серьезно и начал планировать побег из страны. Вечером 22 сентября (5 октября) он отправился на Финляндский вокзал, где сел в поезд на Белоостров. Прибыв на место, он пошел вдоль берега Финского залива на северо-запад, пока не забрался в такую глушь, где было безопасно. К счастью, он наткнулся на заброшенную избушку, где переночевал и провел следующий день. 24 сентября он продолжил свое путешествие, пока не добрался до реки Сестры, естественной границы между Финляндией и Россией. Там рыбак перевез его через реку и прочь из страны. Финские власти без промедления удовлетворили просьбу Сухомлинова о предоставлении ему убежища.

Екатерины с ним не было, поскольку к тому времени она начала процедуру развода. В ее решении несомненно сыграли свою роль физические и душевные страдания долгих месяцев расследования, тюрьма и суд — впрочем, она обрела новый романтический интерес и политическую защиту в лице грузинского инженера Габаева, который, по крайней мере временно, был в хороших отношениях с новой властью. К 1919 году Габаев и Екатерина поженились. Инженер руководил кооперативной сахарной фабрикой в Петрограде, он также получал значительный доход от импорта, закупая за границей различные необходимые в России товары. По словам гостя их дома, Габаевым удалось устроить себе удобную, даже роскошную жизнь. Пока большинство русских боролось с голодом, ставшим прямым результатом идиотских экономических решений новой власти, у Габаевых подавали обильные, прекрасно приготовленные обеды с отличным вином. Перемена участи, впрочем, была стремительной и драматичной. В 1920 году Габаев был арестован и казнен как финский шпион. Екатерина также была арестована и этапирована в Москву, где, видимо, в 1921 году ЧК ее расстреляла¹¹².

Какой была судьба других участников этой трагедии?

Князя Андроникова большевики расстреляли в 1919-м.

Александр Гучков бежал из России и эмигрировал сначала в Берлин, а потом в Париж Он умер в 1936 голу на юге Франции от рака гортани.

Николай II, его супруга Александра Федоровна и все их дети были убиты большевиками в Екатеринбурге в июле 1918 года.

Великий князь Николай Николаевич в марте 1919-го уехал из России в Италию, а в 1921-м перебрался во Францию. Он оставался главой династии Романовых в изгнании вплоть до своей смерти на зимнем курорте в Антибах в январе 1929 года.

Василий Думбадзе эмигрировал в Соединенные Штаты и умер в Нью-Йорке в 1950 году.

Октябрьская революция способствовала возвращению из ссылки Клары Мясоедовой. Она, по всей видимости, вернулась в Вильно, где и осела. По свидетельству польского романиста Юзефа Мацкевича, она прожила долгую жизнь и успела увидеть захват города (в межвоенный период он принадлежал Польше) сначала Красной армией при Сталине, а потом фашистской Германией¹¹³.

Сухомлинов перебрался в Берлин, где прозябал в жуткой нищете, собачился с другими эмигрантами и работал над мемуарами. Его воспоминания были опубликованы на немецком языке в 1924 году, а вскоре в советской России вышло их русскоязычное издание — вероятно, тут ко двору пришлись диатрибы генерала против либералов, буржуазии и Временного правительства. Однажды ранним февральским утром 1926 года полицейский патруль нашел на скамейке в берлинском Тиргартене замерзшего старика. Это был Сухомлинов, умерший от холода. Говорят, что отставной немецкий генерал граф Редигер фон дер Йолтс обратился к генералу Курту фон Шляйхеру с просьбой устроить Сухомлинову похороны со всеми военными почестями, в знак уважения к высокому военному положению, которое тот занимал в императорской России. Просьба удовлетворена не была.