Несомненно, Гучкову было известно содержание письма Макарова, о котором его осведомил Поливанов. Но этот документ намекал на связи Мясоедова с Берлином, а не с Веной. Гучков имел достаточный опыт общения с полицией, чтобы знать, с какой легкостью там фабрикуются обвинения. И, наконец, утверждение, будто один знакомый одного знакомого одного друга господина «N» работает на иностранную разведку, столь туманно, что сделать какие-либо выводы совершенно невозможно.

Приходится признать, что организованная Гучковым атака прессы на Мясоедова была в лучшем случае беспринципной, а в худшем — злонамеренной. Стремясь удовлетворить свое тщеславие, продвинуть политические интересы и помочь своему другу Поливанову, он нисколько не заботился о том, что безвозвратно губит репутацию невиновного человека. Пожертвовать Мясоедовым оказалось так удобно и кстати, что просто жаль было тратить время на раздумья.

Понятна горечь Мясоедова — ведь он раньше, чем многие другие, понял, что именно случилось и почему. Он написал Гучкову в письме от 20 апреля, что тот раструбил свои подлые наветы, прекрасно осознавая их ложность. Мясоедов прямо сказал Гучкову: «Я не могу не прийти к выводу, что Вы все время сознательно вели нечестную политическую игру, целью которой было выдвинуть на пост военного министра ген. Поливанова»¹²⁴. Позже он заметил в письме Сухомлинову, что сразу понял свою роль «козла отпущения» — «удар был направлен на Вас, но упал он всей тяжестью на меня»¹²⁵.

Да будет ли конец несчастьям Мясоедова? Ведь все это уже было: в 1907 году его, как считал сам Сергей Николаевич, несправедливо уволили, и вот, в 1912-м, все повторялось вновь. Однако теперь у него появился новый мучительный повод для злобы и ненависти — ведь на этот раз он винил в своей вынужденной отставке не заклятого врага, а Сухомлинова, человека, которому он доверял и считал другом. Реакция Мясоедова на новый жизненный крах была точно такой же, как в 1907 году, — он обратился к высшим властям с просьбой о пересмотре своего дела.

В июне 1912 года в письме премьер-министру В.Н. Коковцову Сергей Николаевич сообщил свою версию скандальных происшествий, имевших место зимой и весной того года. Дав подробное и довольно точное изложение того, как зародились и были распространены порочащие его вымыслы, Мясоедов с особой едкостью описал ту роль, которую, как он считал (и тут был прав), сыграл в этом грязном деле Еремин, послуживший источником тех ложных обвинений, которые вошли в меморандум Макарова, отправленный в марте 1912 года в Военное министерство. Сергей Николаевич утверждал, что Еремин злоупотребил своим служебным положением и продолжает это делать, хотя долг обязывает его блюсти тайну перлюстрированной почты империи. «Еремин всегда имеет возможность представить какие угодно «сведения» и «данные». Пользуясь своим исключительным положением, Еремин может кого угодно и в чем угодно обвинить, будучи уверен заранее в своей безнаказанности, так как сведения, доставляемые Особым Отделом, никогда не проверяются»¹. Мясоедов же требовал как раз того, чтобы на этот раз сведения Еремина были подвергнуты проверке: даже беглое исследование покажет, что данные, собранные против него Ереминым, — сплошной обман и подделка. На этом основании Мясоедов обращался к Коковцову с просьбой начать расследование выдвинутых обвинений.

Коковцов же просто переправил письмо Мясоедова в Министерство внутренних дел с просьбой дать разъяснения — естественно, МВД ответствовало, что просьба Мясоедова не заслуживает внимания. При этом министерство с необычайной откровенностью изложило причины, на которых основывалось низкое мнение об отставном полковнике. Не секрет, писал глава Департамента полиции МВД Белецкий, что министр Макаров относился к Мясоедову отрицательно. Однако отношение это никак не было связано с недавними обвинениями, а только с поведением Мясоедова «на суде 2 апр. 1907 г. по делу корнета Пономарева. Этот взгляд на полковника Мясоедова г. министр не переменил до настоящего времени»². За несколько лет перед тем, в разговоре с адвокатом Грузенбергом Мясоедов проницательно заметил, что охранка никогда не простит ему данных в виленском суде показаний, и он не ошибся. Когда в декабре 1912 года Макаров, в результате очередного скандала, связанного с именем Распутина, был смещен с должности, сменивший его на посту министра внутренних дел Н.А. Маклаков, известный своими ультрареакционными убеждениями, был столь же мало расположен вникнуть в дело Мясоедова, как и его предшественник, хотя и был дружен с теткой Мясоедова графиней Сольской³.

Последней надеждой было обращение к императору. Тщательно составленное Сергеем Николаевичем прошение подписала Клара. В обращении, наряду с просьбой о восстановлении Мясоедова на службе, содержались также обвинения в адрес МВД, вошедшего в сговор с Гучковым и партией октябристов с подлой целью уничтожить «преданного офицера» и «скомпрометировать генерала Сухомлинова». Об участии в этом деле МВД свидетельствовало то, что, будучи в состоянии с легкостью опровергнуть злобные наветы Гучкова в адрес якобы «изменника» Мясоедова, оно этого не сделало. Несмотря на эти чреватые скандалом предположения (а скорее, именно из-за них), прошение Клары удовлетворено не было⁴.

С учетом всего описанного нетрудно представить, в каком состоянии пребывал Мясоедов. Со всех сторон его обступали ложные друзья и безжалостные зоилы. Особое ожесточение вызывал Сухомлинов. Письмо Мясоедова своему бывшему патрону от 16 июня 1912 года должно быть, как он пишет, последнее — представляет собой нагромождение обид. То, что министр при первых признаках беды предал своего подчиненного и друга, было лишь одной из многих горестей Мясоедова. Едва ли не хуже было то, каким образом Сухомлинов защищал своего бывшего протеже, громоздя горы лжи и нелепых ошибок. К примеру, Сухомлинов утверждал с думской трибуны, что Мясоедов за несколько месяцев своей службы при Военном министерстве не получал сколько-нибудь важных поручении — что, как прекрасно знал Мясоедов и сам Сухомлинов, не соответствовало действительности. Свое послание Мясоедов заключал следующими отчаянными словами: «…положение мое такое, что хоть пулю пускай себе в лоб. Только стыд малодушия и ответственность перед детьми удерживает меня от такого поступка»⁵. Ответ Сухомлинова — писавшего, что все свои действия по отношению к Мясоедову он считает тактичными и правильными, — ранил отставного жандарма в самое сердце⁶. Сухомлинов, написал Мясоедов жене, просто «большая свинья». Он напоминал Кларе, что мадам Викторова в свое время предупреждала их о том, что Сухомлинова считают «эгоистом, бессердечным» и что он «считается с людьми, пока они ему нужны, а потом выбрасывает их, как выжатый лимон, без всякого сожаления»⁷.

Рассматривая поддержание знакомства с Мясоедовым как исключительно для себя вредное, министр, впрочем, вовсе не бездействовал и пытался опровергнуть обвинения в предательстве, брошенные в адрес Сергея Николаевича. В конце концов, Сухомлинов не мог не понимать, что подозрения в шпионаже, проникнувшем в высшие круги Военного министерства, неизбежно отзовутся и на его личной карьере. По следам газетного скандала Владимир Александрович инициировал три расследования, целью которых было восстановить уверенность общества в надежности его ведомства и подтвердить показания, данные им думской комиссии по государственной обороне. Прежде всего необходимо было официально засвидетельствовать, что Мясоедов никогда не занимал никакой официальной должности в разведывательных или контрразведывательных органах Российской империи. Раз Мясоедов не имел доступа к государственным тайнам, следовательно, он не мог их выдать.

По запросу Сухомлинова вопрос был исследован Генеральным штабом, военно-судебным управлением и штабом Отдельного корпуса жандармов. Результат, естественно, был известен Сухомлинову заранее. Ни одно из трех расследований не выявило никаких документальных подтверждений связи Мясоедова с российской военной разведкой — потому что таких документов не было в природе.