Таким образом, двор стал восприниматься как прямой антипод армии, а императрица — как антипод великого князя Николая Николаевича. Если великий князь и Ставка стояли за мужественное и прямодушное продолжение войны до победы, клика императрицы, воплощение «темных сил», тайно способствовала поражению России и ее унижению. Само собой разумеется, что «честные люди всех сословий» поддерживали великого князя³⁸. В любом случае, мысль о тайных врагах при дворе, ставящих палки в колеса русской армии, получила широкое распространение. Как свидетельствует приведенное выше не совсем, мягко выражаясь, правдивое утверждение Янушкевича относительно графини Ностиц, таких взглядов на окружение императора придерживались даже некоторые представители Ставки³⁹.

Слухи эти неизбежно должны были привести к разладу между императором и его главнокомандующим. Понимая опасность конфликта, Николай Николаевич всячески пытался уверить императора в своей преданности — для чего он, в частности, сдерживал пыл думских политиков. Однако очевидно и то, что Николай Николаевич извлекал пользу для себя из слухов о конфликте двора и Ставки. Прежде всего ореол национального героя льстил его непомерному самолюбию. Кроме того, эти слухи давали ему устойчивое, неколебимое личное оправдание, освобождая от ответственности за катастрофическое положение на фронте. Простодушная вера в существование злонамеренной «придворной камарильи» спасала его самого и его фаворитов от каких бы то ни было обвинений в неумелом руководстве или военных промахах. А под командованием Николая Николаевича и того и другого было в избытке. Однако общество этого не заметит, если уверует в то, что поражение есть результат злоумышлений двора или происков шпионов, внедренных в армию неизвестными предателями.

Именно тут обвинение Мясоедова оказалось особенно на руку Ставке, поскольку, фокусируя общественное внимание на теме предательства, оно отвлекало его от пороков верховного командования. На кону стояли репутация и карьера не одного Николая Николаевича. Вспомним, кто из высокопоставленных военных принимал непосредственное участие в деле Мясоедова. Все они были так или иначе связаны с Мазурским крахом русской армии — следовательно, клевета на Мясоедова была им лично выгодна. Генерал В.Н. Рузский, отдавший приказ об аресте Мясоедова, во время Мазурского сражения командовал Северо-Западным фронтом. Начальник его штаба генерал А. А. Гулевич фактически руководил из Седльце всем ходом следствия. Генерал М.Д. Бонч-Бруевич и полковник Н.С. Батюшин состояли соответственно генерал- квартирмейстером и шефом разведки Северо-Западного фронта. Занимая эти посты, они технически были ответственны за несвоевременное получение тактических разведывательных сведений о передвижениях германских войск и, следовательно, были отчасти виновны в уничтожении 20-го корпуса. Именно эти люди возглавили следствие над Мясоедовым, а Бонч-Бруевич лично отобрал судей для военно-полевого суда⁴⁰.

Однако из того обстоятельства, что все названные высокопоставленные военные приложили руку к поражению русской армии при Августове и, следовательно, были заинтересованы в том, чтобы списать эту катастрофу на шпионские происки, вовсе не следует, что они сознательно сговорились принести в жертву жизнь невинного человека. Впрочем, другие их действия, например грубое вмешательство в судебный процесс, подкрепляют это предположение. Николаи Николаевич, как мы знаем, изъял дело Мясоедова из ведения обычного военного судопроизводства и передал его военнополевому суду, очевидно ради более быстрого и предсказуемого решения. Суд был старательно подготовлен и разыгран как по нотам, для чего выхолащивалась доступная судьям информация. Так, подполковник Павел Ширинов, сослуживец Мясоедова по штабу 10-й армии, в показаниях, данных им 8 марта 1915 года, высоко оценил мужество Сергея Николаевича и его преданность отечеству, а также сообщил, что «Адреса 19 января» входили в число документов, которые легко мог получить в рамках своих служебных обязанностей всякий офицер разведки. Ставка не просто отозвала показания Ширинова, но приказала подвергнуть его административному наказанию. По приказу Янушкевича Ширинов был тут же уволен из рядов регулярной армии и переведен в резерв⁴¹. Весьма красноречиво также мартовское 1915 года письмо Янушкевича военному министру Сухомлинову, в котором первый, утверждая, что нимало не сомневается в «позорной измене» Мясоедова, тут же пояснял, что было бы в высшей степени желательно, чтобы судебное дело было «ликвидировано окончательно» в ближайшие день-два, «для успокоения общественного мнения до [пасхальных] праздников»⁴². После казни Мясоедова Янушкевич написал Гулевичу гневное письмо, в котором отчитал его за то, что военно-полевой суд признал Мясоедова невиновным в шпионаже в военное время. Янушкевич утверждал, что предварительное военное расследование полностью подтвердило это обвинение (на самом деле — вовсе нет), что эта информация была включена в материалы судопроизводства и это обязывало судей признать его виновным по данному пункту. Но поскольку они увильнули от исполнения долга, Янушкевич объявил их «непригодность в участии в заседаниях военно-полевого суда по делам особой важности» и потребовал в дальнейшем не допускать их к такого рода делам⁴³.

Ставка, впрочем, осознавала всю слабость своей аргументации в деле бывшего жандарма — дабы усилить ее (по крайней мере, на бумаге), Матвеев с командой сыщиков на протяжении 1916 года тщетно занимались поиском несуществующих свидетельств якобы совершенных Сергеем Николаевичем преступлений. Получается, что собственно расследование дела Мясоедова началось после того, как он был казнен. Мертвое тело уже лежало в земле, а Ставка продолжала манипулировать судом в аналогичных делах о предательстве. Накануне первых заседаний по делу «соучастников» преступлений Мясоедова юридическим отделом Ставки была изготовлена нота, заранее сообщающая военно-полевым судам то решение, которое им следует принять. До сведения судей доводилось, что Фрейдбергов, Зальцманов, Фалька, Микулиса и Ригерта нельзя оправдывать по обвинению в шпионаже «ни в коем случае». И, напротив, Израиль Фрид и Клара Мясоедова «могут быть оправданы (не обязательно их нужно оправдать)»⁴⁴.

И, наконец, расскажем одну любопытнейшую историю, связанную с мотивом заговора военных против Мясоедова, которую, однако, совершенно невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. В начале 1930-х годов А.А. Самойло, бывший офицер императорской разведки, занимал кафедру в Московском гидрометеорологическом институте. Узнав о том, что брата Сергея Николаевича, Николая, собираются назначить преподавателем, он тут же разразился протестующим письмом, адресованным директору института: брат печально известного предателя (пусть даже предателя царского режима) никак не может быть наставником советской молодежи. После этого Николай нанес Самойло визит и умолял его отозвать свои возражения: брат, клялся он, был невиновен. Николай утверждал, что однажды ему на глаза попался рапорт, написанный в марте 1915 года военным прокурором, который полностью оправдывал Сергея. Он также уверял, что под этим документом великий князь Николай Николаевич начертал слова: «А все-таки повесить»⁴⁵. Если этот документ когда-либо существовал, то, вероятно, был утрачен, во всяком случае в архивах его обнаружить не удалось.

И, наконец, пора обратиться к доводам здравого смысла. Если генералы Ставки в самом деле считали Мясоедова супер-шпионом, почему они расследовали его дело в такой спешке? Почему организовали казнь со столь необычайной быстротой? Будь великий князь Николай Николаевич, Янушкевич и Гулевич в самом деле уверены в предательстве полковника, эти действия были бы необъяснимы. Логика подсказывала не тащить Мясоедова на виселицу, а, напротив, сохранять ему жизнь до тех пор, пока он не выдаст все сведения до последнего — все даты, все имена, все подробности, — связанные с его шпионскими занятиями и с завербовавшими и курировавшими его немцами. Можно было бы посулами смягчения приговора побудить его к сотрудничеству со следствием. Ни в коем случае нельзя было расправляться с Мясоедовым, не выжав его предварительно досуха.