— Вы имеете в виду — в Гермсдорфе? Налет на банк и похищение?

— А что же еще? — Швандт указательным пальцем постучал по лбу.— Почитайте газеты. В каждом номере по нескольку раз повторяют, что там был я.

— Да?

— Все с ума посходили!

— Почему?

— Потому что это не я!

— Вы хотите сказать…

— Как вы думаете, сидел бы я тут, если бы это сделал?

— Кто знает…— Манхардт с трудом переваривал неожиданную информацию. Разумеется, здорово, что Швандт уже дает показания, но как же ему досаждало, что он так и не смог выследить его и арестовать. Опять выставил себя на посмешище.

— Тогда я очень интересуюсь вашим алиби,— наконец сказал он.

Швандт ухмыльнулся.

— Непробиваемое… Моя сестра выходила замуж, и я был свидетелем. Когда стреляли в Гермсдорфе, я как раз был в мэрии Шарлоттенбурга, представьте себе!

Манхардт схватил телефонную книгу. В мэрии? Вот они. Шарлоттенбург, ага… Альт Литцов, 28… гм… 34-04-01… Набрав номер, он тут же угодил на сотрудника, которого искал. Сообщил свою фамилию и должность, обрисовал проблему. И через три минуты записал в протокол официальную информацию, что некий Томас Швандт, родившийся 2.10.1938 в Берлине, в искомое время участвовал в качестве свидетеля в обряде бракосочетания в шарлоттенбургской ратуше. Чиновник видел его паспорт, и на брачном контракте стояла его подпись.

— Ну вот! — воскликнул Швандт, который верно понял мину Манхардта.

Комиссар вздохнул и потер глаза. Драгоценное время потеряно даром: они гонялись не за тем.

— Значит, Фойерхану конец,— сказал он Швандту.— Вы с ним дружили, не знаете случайно, кому в банке он угодил в объятия?

— Нет, при всем моем желании.

Манхардт сразу почувствовал усталость, невероятную усталость. Зевал, глаза слезились, голова буквально падала на грудь. Он потерпел поражение — опять и снова. Фойерхан ему был просто безразличен — вчера он его ненавидел, но это был только минутный порыв. Нет, Фойерхан его совсем не занимал. Нестерпимым было лишь то, что приходится капитулировать перед неразрешимой проблемой. Такое же чувство он испытывал, разгадывая кроссворд, играя в шахматы или собирая модель железной дороги, но прежде всего при попытках установить связь между фактами. Он любил решать ребусы только ради удовольствия. Ничто не успокаивало лучше.

— Пока мы окончательно не проверим ваше алиби, останетесь у нас,— сказал он Швандту.— Нужно убедиться, что вас действительно опознает тот чиновник. Но с этим проблемы явно не будет… Ага, вот что еще: за что мы можем вас арестовать?

— Как это? — Швандт изобразил удивление.

— Послушай, парень, вчера вечером ты бежал сломя голову просто так — ни с того, ни с сего. А не вспоминаешь ли ты часом про бензоколонку на набережной Гогенцол-лернов? Налет, заправщика оглушили, забрали тысячу марок… Это очень похоже на тебя!

— Но… Что вы придумали? Я похож на такого идиота? Ведь меня только что условно выпустили. Вчера я убегал, потому что испугался. Чистый рефлекс, только и всего. Войдите в мое положение! Еще не хватало мне снова сесть в каталажку!

— И тем не менее я должен передать вас коллегам. Вы же знаете: если человек пытается бежать, как вы, тем самым он совершает уголовно наказуемый поступок. Сопротивление властям при исполнении… Пройдемте!

Отведя Швандта к дежурному, Манхардт поднялся к доктору Веберу и доложил о случившемся.

— Если не произойдет чуда, все впустую, герр доктор.

— Остается еще телепередача «Дело Икс-Игрек»[4],— посмеивался доктор Вебер.

Манхардт устало заметил:

— Возможно, мы сумеем продвинуться, когда найдем труп Фойерхана.

— Ну у вас и нервы! Налет на банк уже не отменишь, но жизнь Фойерхана еще можно спасти. Придумайте что-нибудь получше. Крутитесь, шевелитесь поживее!

Манхардт вернулся в кабинет и разложил по столу накопившиеся бумаги, чтобы коллеги видели, как напряженно он работает. Потом выдвинул средний ящик письменного стола и погрузился в своего любимого Фонтане — «Любимые, суженые».

«Они проснулись рано, и солнце еще боролось с утренней мглой, когда они уже спускались по лестнице, направляясь завтракать…»

Если кто-нибудь войдет, он сможет быстро встать, задвинув при этом ящик животом.

Что касалось соседей, с ними она всегда держалась на дистанции, так что вряд ли ее кто-нибудь узнал, когда дождливым вечером она прокралась в виллу Томашевского. У Майзели и Джорданов дети школьного возраста, наверняка они, как обычно, проводили с ними каникулы в Италии. Ее мог заметить доктор Грабанд, но на вилле напротив никто не подавал признаков жизни: доктор редко возвращался из больницы раньше семи.

Сразу после обеда она в своем вишнево-красном «опеле» отправилась в Фронау. Если уж человек прыгнул с десятиметровой вышки, нет смысла в полете думать о том, как вернуться на безопасную площадку. Что бы он ни думал или ни делал, как ни искал бы выхода и ни молился, ничего не остается, как падать в воду. Она уже не противостояла тому, что собиралась сделать. Ничто нельзя потерять легче, чем жизнь. А жизнь ей казалась бессмысленной, смерть — несущественной. Да и не важно, что она сделает или не сделает. «Зачем тогда я это делаю?» — думала она по дороге. И не находила ответа. Но, может быть, когда-нибудь найдет, возможно, уже скоро. И потому продолжала путь.

На Лудольфинштрассе остановилась, осторожно вышла и переулком двинулась к их бывшей вилле.

Фронау, самый северный выступ Берлина, врезавшийся мысом в территорию ГДР, полная противоположность кварталам вилл в Грюневальде и Далеме… Тут она выросла. За пять минут можно добраться до усадьбы, принадлежавшей ее родителям… Воспоминания, обрывки картин: первые шаги в мягкой траве, отец с рубленым лицом, высокий, как соборная колокольня; школа и первый букварь на серой оберточной бумаге. Сегодня ей кажется, что уже через неделю она начала учить латынь, которой боялась до самого окончания школы. Qui nimium properat, serius absolvit[5].

Потом первые поцелуи… И Фойерхан. Летний вечер в беседке, заросшей виноградом, ветер в кронах, луна над их домом, как огромный апельсин, сладкий запах белых пионов, среди звезд зеленые и красные огни самолетов, его руки, ласково касающиеся ее пылающей кожи, плач кукушки, грохот поезда… Какой он нежный! А через год — все та же сцена, только стыд и предрассудки куда-то исчезли. И через год уж Фойерхан не был так нежен… Все это было или только снилось?

Шла она медленно, нужно было время подумать, избавиться от угнетавших мыслей. Стало накрапывать, пришлось раскрыть зонтик. Это было ей на руку: встреть она знакомого, легко сможет закрыть лицо.

Невольно в ее голове зазвучало стихотворение:

Это был Тракл, Георг Тракл. Кто знает, сможет ли то, что она собирается сделать, вновь наполнить "смыслом ее дни, оживит ли она этим убийством свою жизнь. Надеялась, что да, но это была последняя надежда. Последняя надежда, что если она сможет, то наконец избавится от непрестанного и жгучего чувства вины. Она вспомнила время, когда из-за честолюбия родителей готовила себя к карьере певицы. Она должна была добиться славы и завоевать как минимум сцену Ла Скала. После школы — пение, потом пробы в хор — она исполняла моцартовскую арию «Ах, я это чувствую…» И ее приняли! Глубокие альтовые голоса всегда ценились. Потом ежедневные репетиции. И дважды в год концерты в филармонии. Девятая симфония Бетховена, «Реквием» Брамса, «Военный реквием» Бриттена. Фойерхан, средоточие всей ее жизни, исчез где-то на периферии, отчуждение между ними росло с каждым днем. Но он-то умел утешиться…