— Спасибо…

Выйдя наружу, я потратил несколько секунд, чтобы сориентироваться. Определив направление, я выбрал кратчайшую дорогу к Пембрук-Холлу и оказался там в самом начале одиннадцатого. А затем мне пришлось объяснять доброй полудюжине людей, с какой стати я оказался на работе, хотя сегодня меня никто не ждет… Да, Хонникер постаралась на совесть.

В конце концов я добрался до своего кабинета. Вытащив из кармана чип Моллен, я засунул его в свой компьютер и вывел документы на экран. Засветилась картинка, из динамиков послышались голоса…

— …Мистер Боддеккер?

— Да, феррет?

— У вас дома — огромное количество электронного оборудования?

Я вперил взгляд в монитор.

— Вообще-то да, но… как ты узнал?

Феррет не ответил на мой вопрос. Вместо этого сказал:

— И будет крайне обидно, если все оно разом испортится, не так ли? Вдумайтесь: один-единственный террористический акт с использованием электромагнитного излучателя — и всей вашей технике крышка. Этого можно избежать, если…

Я закатил глаза и воззвал к своему настоящему феррету.

— Да, кстати, ваша ферретовская программа заблокирована. И документы ARF тоже заблокированы. Вся ваша система будет уничтожена. К счастью для вас, «Обоюдный Цинциннати» сумеет…

— Феррет! — завопил я.

— Ваша страховка станет залогом вашей безопасности! Это правда, мистер Боддеккер! Пусть бомба террориста уничтожит всю вашу драгоценную собственность, «Обоюдный Цинциннати» покроет все!

Я ринулся к терминалу и нажал несколько клавиш. Никакого результата.

— Наш компания — прямо здесь, на Манхэттене — предоставляет самое быстрое обслуживание. Так зачем тянуть?

Введите ваш личный код прямо сейчас и спите спокойно, потому что о вас позаботится…

Из динамиков послышался вскрик, похожий на звук крушения базы данных. Я невольно спросил себя — не повинен ли в этом очередной террорист с электромагнитной бомбой. И даже инстинктивно взглянул в окно, чтобы проверить свою версию.

Секундой позже послышался голос феррета:

— Я очень сожалею, мистер Боддеккер. Не волнуйтесь: я изничтожил эту штуковину.

Я поспешно отвернулся от окна.

— Это действительно ты, феррет?

— Без всяких сомнений. Прошу меня простить. Эта штука проскользнула как стандартная подпрограмма. Я засек ее, когда она переписывала мои директивные коды, но она заставила меня проверить систему подачи воздуха на шестьдесят первом этаже. Я должен был закончить диагностику, чтобы иметь возможность выйти из программы, а потом тестер окружающей среды не пожелал меня выпускать. Проклятые вирусы никак не…

— Это все, что ты можешь сообщить, феррет? — нетерпеливо спросил я.

— Да, сэр. — Он вздохнул. — О нет! Здесь репортер из «Рекламного века», и он хочет поговорить с вами. Впустить его?

— Да, пожалуйста.

В интервью не оказалось ничего удивительного или неожиданного. Все так, как я и предполагал. Даже то, что журналист использовал одну из этих убогих голограмм, которые вечно искажаются, попадая на экран к читателю. Он закидал меня кучей острых и язвительных вопросов, после чего я долго разглагольствовал о своих чувствах по отношению к работе, о наградах, которые мне довелось получить, а также о достоинствах и недостатках рекламного бизнеса в целом. Затем репортер ловко подвел все это к кампании Дьяволов Фермана — и здесь мне пришлось поправить его, указав на то, что вообще-то это кампания «Мира Нанотехнологий». Закончил же я тем, что слоган, персонаж или же песенка не могут популяризироваться, пока они не привязаны к очередному рекламному ролику.

Наконец все завершилось. Я пожал репортеру руку и проводил его до лифта. Когда я шагал обратно к своему кабинету, меня изловили члены моей команды, и я поклялся, что во время интервью упомянул их всех поименно. А будут ли они включены в публикацию, зависит исключительно от каприза редактора. Все захихикали и вернулись к делам.

В кабинете я уселся за стол. Болезненное состояние снова овладело мной. Комната перед глазами дрожала и расплывалась. Я поставил локти на стол, закрыв лицо ладонями и пытаясь справиться с этим ощущением.

— Так, так. Кажется, я наблюдаю типичный пример мазохизма.

Мне не нужно было поднимать голову, чтобы опознать этот голос. Хонникер.

— Не могу выразить словами, — отозвался я, — как мне досадно, что ты наблюдаешь меня в таком состоянии.

— Уязвленное самолюбие? — Я мог легко представить выражение ее лица: легкая улыбка, ни единого намека на обиду или насмешку. Она и впрямь хотела знать, как я себя чувствую.

— Нет, — сказал я и, невзирая на боль, покачал головой. — Будучи мужчиной, я стараюсь выглядеть как можно лучше в те моменты, когда ты рядом. А вот мое текущее состояние — полная противоположность желаемому образу.

Хонникер мелодично рассмеялась.

— Это и есть уязвленное самолюбие.

— Если ты так говоришь. В любом случае я выгляжу омерзительно. Могу только воображать, на что я походил прошлым вечером. Прежде чем ты отвезла меня к себе домой.

— Ты не хотел, чтобы я это делала?

— Не в подобных обстоятельствах. У нас все равно ничего бы не вышло — учитывая присутствие Моллен.

Я услышал, как Хонникер хмыкнула.

— И это заставляет меня задать вопрос недели. Может, даже месяца.

— А именно?

— Дверь закрыта?

— М-да. Не хотелось бы мне услышать твой вопрос года. — Ее шаги прошелестели по ковру, и дверь захлопнулась.

— Думаю, теперь нас никто не подслушает. Итак, что происходит между нами?

Тишина.

Я заставил себя поднять голову и открыл глаза. Все как в тумане. Я попытался сфокусировать взгляд.

— Я хочу сказать, мы… ну… у нас сложились определенные отношения, по большей части платонические. И это очень мило с твоей стороны — отвезти меня к себе домой… Но я не могу забыть… ну… то, что произошло в День Канталупы. Думаю, мне оказалось бы гораздо проще жить, если бы я знал — что это означало?

Образ Хонникер по-прежнему затягивал туман, и все же я видел ее лицо и не могу сказать, что она выглядела растерянной.

— Послушай, я знаю, что начинаю говорить, как Бэйнбридж…

— А ты сам-то, — сказала Хонникер, — чего хочешь от наших с тобой отношений?

— А чего хочешь ты?

— Ты первый.

— Ты знаешь мой ответ. Отчасти здесь дело в моих гормонах… — «И твоих феромонах», захотелось прибавить мне. Только я понимал, что для этого еще не время. — Помимо основной части, мне бы хотелось человеческих отношений. Ты зачаровываешь меня.

Она с улыбкой приняла комплимент и кивнула.

— Что там насчет основной части?

— Давай не будем обсуждать две темы одновременно. Я еще пытаюсь понять, что означал День Канталупы.

— Ладно, — сказала Хонникер, — что собираешься делать дальше?

— Поехать домой и отдаться во власть своей болезни. — Я спрятал лицо в ладонях.

— Понятно, — сказала она. — Я тоже намеревалась сбежать из агентства. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал, если можешь. Ну как?

— Смотря что. Я чувствую себя развалиной.

— Это будет не очень сложно. Я хочу, чтобы ты куда-нибудь меня отвез.

— Куда?

— На твой вкус. Отвези меня в такое место, которое отражало бы твою истинную сущность, Боддеккер. Я хочу побольше узнать о тебе.

— Прямо сейчас?

— Совершенно верно.

Я поднял голову и мутным взором уставился в пространство.

— А могу ли я ожидать того же самого от тебя?

— Когда-нибудь — обязательно. И учти: никаких приключений, кроме как по обоюдному согласию.

— День Канталупы был обоюдным согласием? Хонникер рассмеялась, показав великолепные белоснежные зубы.

— В День Канталупы ты стал моим.

— Я стал твоим? Это что-то новенькое. — В голове по-прежнему клубился туман. Я неловко поднялся на ноги и задвинул стул.

— Ты готов идти?

— Десять минут — чтобы прибраться на столе.

— Встречаемся у лифта.

Минуло двадцать минут, прежде чем я оказался на месте. Впрочем, так всегда бывает, когда очень спешишь. Дансигер в свое время вывела теорию, что в те моменты, когда человек спешит, он испускает определенные феромоны, оказывающие влияние на окружающих. Это одна из тех вещей, о которых все говорят, но никто не проверял ее истинность. Увы! Я полагаю, что множество гениальных открытий так и не сделали, поскольку люди поленились проверить свои предположения.