Вечером седьмого ноября тётя Валя принесла мне гостинец – стаканчик сливочного масла. Такую маленькую гранёную рюмочку с чудесным содержимым.
Я ещё никогда в жизни не ела сливочного масла. До этого я ела только смалец – такую белую замазку. Я думала, что это и есть масло. Но масло – это, оказывается, совсем другое! Оно такое красивое, золотистое…
Сначала я его просто нюхала. Долго, с наслаждением втягивая в себя тонкий, незнакомый аромат…
– Ну, ты хоть попробуй! – говорит бабушка. – Давай я тебе на хлебушек намажу.
– Не надо на хлеб.
И я взяла маленькую чайную ложечку, и стала есть – вкушать!… – эту сказочную еду ложечкой, как мороженое.
Взяв в рот масло, я не спешила его проглотить, я прислушивалась, как оно чудесно тает во рту и растекается, заполняя всю меня новыми, сладостными ощущениями… Ничего вкуснее этого я ещё в своей жизни не пробовала! Это было даже лучше, чем конфеты «Мишка на севере».
Седьмого ноября 1955 года я первый раз в жизни ела сливочное масло. А мама, папа и бабушка сидели за нашим большим столом и молча смотрели на меня. Как я наслаждаюсь. И когда я пыталась их угостить, все трое наотрез отказывались.
На глазах у мамы блестели слёзы.
– Мамочка, почему ты плачешь?
– От радости.
– Смотри, Лиля, – сказал папа с улыбкой, – как наша доця умеет ценить и наслаждаться!
* * *
С того дня – и по сей день. Хочется растянуть, продлить – каждое мгновение жизни…
Этот светлый день, этот щедрый дождь… этот листопад и этот снегопад… этот задумчивый закат… Это лето и эту зиму. Эту осень и эту весну.
Каждый Божий день – продлить, продлить в вечность…
Детство сына. Детство дочери. Смех друзей… Ласковый взгляд любимого. Цветок в вазе…
Не люблю, когда что-то кончается.
Люблю, когда длится и длится…
КРАХМАЛЬНАЯ ОСЕНЬ
Отец привёз откуда-то из деревни много картошки. Целых два мешка!
Мы теперь каждый день едим дранники. Это очень вкусно.
Три раза в день бабушка трёт (дерёт!) картошку на железной тёрке и жарит картофельные дранные оладушки на подсолнечном масле. Но бабушка опасается, что мы не успеем съесть всю картошку, и она промёрзнет и станет сладкой, невкусной и попросту сгниёт.
Чтобы добро не пропало, бабушка решила сделать из картошки крахмал. Так, по крайней мере, картошка не пропадёт, и мы будем варить зимой кисели.
Везде, повсюду в доме – крахмал… белый, скрипучий, рассыпчатый…
Бабушка трёт картошку на тёрке, выжимает серую кашицу через марлю и ставит картофельный сок в мисках и кастрюлях повсюду в доме – на выпаривание…
Когда вода испарится – на дне посуды остаётся голубоватый крахмал. Сначала он влажный и плотный, мне нравится его щупать, он такой нежный… на гладкой поверхности остаются отпечатки моих пальцев… А потом крахмал окончательно высыхает, становится серебристо-белым и начинает противно скрипеть в пальцах… У меня от этого скрипа – мурашки по коже…
Странно: я не помню киселей в ту зиму. Для киселя ведь мало крахмала, нужен ещё какой-нибудь фрукт, или сироп. Ну, хотя бы что-нибудь. А ничего не было.
Так что крахмалом этим бабушка затарилась на долгие годы…
«МУЖЧИНА СПЕШИТ»
Осенний вечер. За окном – густая тьма…
Свет в доме вырубили. На кухне горит свеча, таинственные тени пляшут на стенах…
Я сижу за столом и смотрю на свечу…
Шумит примус… Бабушка жарит на ужин всегдашние дранники. У неё падает на пол нож… Она говорит:
– Мужчина спешит.
– Почему? – спрашиваю я.
– Примета такая, – говорит она. – Если что-то упало – значит, к нам кто-то спешит. Если упал нож – значит, спешит мужчина.
И в тут же – раздаётся стук в дверь!
Бегу к двери по тёмному длинному коридору…
Открываю.
Пришёл отец!
Радостно повисаю у него на шее…
А бабушка в ту минуту кажется мне доброй волшебницей: она как будто бы наколдовала папу!
* * *
Вот такой, казалось бы, незначительный эпизод. Зачем, спрашивается, его помнить, зачем его вспоминать? Что в нём такого особенного?
Но почему-то всю жизнь, с того осеннего вечера, стоит мне что-нибудь уронить на пол, и если это – предмет мужского рода, я тут же слышу голос моей любимой бабушки (которая давно на небесах), и бабушка говорит убеждённо: «Мужчина спешит».
И я, как по мановению волшебной палочки, мгновенно оказываюсь в тёмной кухне, на окраине Оренбурга пятьдесят пятого года прошлого века, где горит свеча, где на стенах пляшут таинственные тени… где уютно шумит примус, и вкусно пахнет дранниками… И у бабушки из рук падает на пол нож… и раздаётся стук в дверь… и я опять бегу по тёмному коридору… И на пороге стоит мой отец!
Ощущение чуда, волшебства так и не умирает во мне… Хотя мне давно не пять лет.
Когда-то я сделала изумившее меня открытие, что моё будущее было зашифровано в событиях моего детства. А потом сделала ещё одно открытие: оказывается, моё прошлое зашифровано в моём настоящем. Вот в таких, казалось бы, мелочах, как этот падающий на пол нож… И я, пятилетняя, опять бегу по тёмному коридору… и вновь на пороге стоит мой отец!
Так что это вовсе не маленький, незначительный эпизод, это – КЛЮЧ.
На самом деле Прошлое никуда не ушло – оно здесь, рядом. Постоянно рядом со мной находится невидимая дверь в него. И множество заветных ключиков от этой чудесной двери хранит моя память…
УХОД ОТЦА
Чёрная степь за окном… Поздняя осень, ноябрь, самое мрачное время года.
Стою на стуле у окна и смотрю в степь… Там ничего нет, кроме грязи и мрака, но я всё равно люблю смотреть в окно… Лагерная вышка устало подпирает тяжёлое, серое, низкое небо… Какая-то одинокая птица низко летит, тяжело взмахивая отсыревшими крыльями…
В комнату заходит отец. Он в пальто и шляпе, в руках у него небольшой чемодан. Он подходит ко мне и, ничего не говоря, целует меня. На мою руку падает его слеза – и обжигает мне сердце… Мой папа плачет! Я хочу ему что-то сказать – и не могу, горло перехватывает спазм.
Отец поворачивается и идёт к двери… Идёт медленно, тяжело, ссутулившись…
У двери, как два молчаливых изваяния, стоят мама и бабушка. Отец на мгновение приостанавливается и взглядывает на маму. Но она не смотрит на него. Она смотрит куда-то в пространство… Всё происходит в полном молчании. Никто не сказал друг другу ни слова.
И, не оглянувшись на меня, отец выходит из комнаты…
Вот и всё.
И я понимаю, что он ушёл навсегда.
НАВСЕГДА.
* * *
Он ушёл. А мама грустно сказала: «Разбитую чашу не склеишь…»
Она сказала это непонятно кому, глядя отрешённо в окно. И мне стало нестерпимо обидно. Как можно говорить о какой-то дурацкой разбитой чашке, когда УШЁЛ ПАПА!!!
Но мама и бабушка как будто даже не заметили его ухода. Это было ужасно.
…А на моей руке осталась его прощальная слеза. Мой папочка любит меня! Любит!…
* * *
Несколько дней я не мыла руки. И не умывалась. Мне так не хотелось смывать его последние прикосновения…
Но потом бабушка погнала меня к умывальнику. «Ты что же это неряхой заделалась? – ворчала она. – А ну давай намыливай руки по второму разу!»
Я намыливала и плакала…
ФЁДОР
Как появился в нашем доме мой отчим, я совершенно не помню. Это стёклышко в моей мозаике имеет название, но не имеет рисунка. Что-то расплывчатое, туманное…
Появление Фёдора на Полигонной улице не было для меня шоком и неожиданностью. Это произошло как-то буднично. Мне не нужно было знакомиться с «новым папой». Я знала Фёдора давно: он учился с мамой в институте и дружил с ней. Бабушка говорила: «ухаживал». Он приходил к нам на Философскую, и они вместе с мамой чертили свои чертежи…
