— Как странно идут тени!

— Я еще не решил картины. Видите, как будто свет стоит за бутылкой и тень идет на нас, но тень игрока и тень безголового великана падает на заднюю стену и свет как будто идет с нашей стороны. Я только еще исследую строение картины.

— Вы начали иначе рисовать, Павел Андреевич…

— Я пробую рисовать пятнами, и для меня краски картины желтыми, оранжевыми и черными пятнами проступают на синей бумаге. Я изменяю свет… Здесь на этом наброске как будто светится пустым, странным светом бутылка…

— Для чего?

— Я прячу страх, и видите, кругом тени — на стенах, на полу…

— Вы пугаете зрителя!

— Я так вижу, я хочу передать сущность того, что показываю. В этой комнате все проиграно, и этот стул как бы хранит тем, что он так небрежно отодвинут, жест ушедшего игрока.

— А это что? Что значит откинутый полог и жест женщины в рубашке на этом наброске?

— Это могло бы быть эскизом нашей судьбы. Называется это «Домашний вор». Видишь, в зеркале отражены игроки. Играли долго… Хозяин дома тихо прошел в спальню, открыл ящик комода и попытался украсть драгоценности жены. Жена вскочила с постели, стоит в рубашке… вор освещен светом закрытой свечи, ярко видны ладони его поднятых рук. Колени его дрожат, а жена протягивает руку к ящику через руку мужа или отстраняет мужа.

— Но вы же не играете, Пава?

— Я поставил на карту счастье, чтобы выиграть искусство.

— Вы выигрываете?

— Я не могу играть на ваше счастье. Я же не могу принять от вас бесценный дар — вашу судьбу. Вы тоже положили руки на стол ладонями вверх… какие они маленькие…

Юлия посмотрела на свои руки и горько улыбнулась.

— Вы возьмете в руки чью-нибудь жизнь и будете любить ее, а я буду делать картины. Их станет покупать Прянишников или другой кто и будет запирать.

— Прощайте, Пава… Ты видишь, я путаюсь между «ты» и «вы». Почему ты, Пава, не нарисовал себя в «Сватовстве майора»? Невеста убегала бы, улыбаясь. Ты изменил себе, милый. В драгоценной картине своей ты не нашел себе места… Не пугайся, я не буду плакать. Я обыкновенная, даже не очень красивая женщина, я даже не сумею умереть от горя…

Юлия закрыла глаза маленькими руками и почувствовала ресницами тонкую ткань перчаток и слезы.

— Продайте мне картину, как только напишете и забудете ее.

— Я подарю ее вам на память.

В большой грустной комнате с окнами на север стоял мольберт, на мольберте — новая подмалевка. В глубине и направо — зеленое, посередине — красное, рядом с красным — светло-серое, еще глубже — медное, с бликом.

Нужно все это для того, чтобы передать простой и широкой манерой простую историю. Женщина в черном, откинувшись, оперлась на комод, маленькая рука лежит совсем легко; женщина беременна. Далее кровать; на полу вещи разоренного вдовьего хозяйства — серебро и медь, вещи в бледно-желтой лучинной корзине. На комоде венчальный образ и в золотой раме ракурсом портрет Федотова: сейчас это он умерший муж; он опять примерял судьбу на картине.

Не один и не два плана — десятки планов горестных судеб были перенесены на картины.

Он прежде изображал себя как портретиста, рисующего собачку, в рисунке «Последствия смерти Фидельки», в картине «Старость художника» и в семейном портрете.

Муж — военный: остался его мундир, фуражка… Вдова уйдет из дома с узелком.

Вещей много; по ним читается вся жизнь женщины, но они нарисованы так, так подчинены, что в картине лишнего нет ничего.

Муж убит, вероятно, в ненужной войне в Венгрии; убит, не увидит ребенка, который родится без него.

Картина написана о неоправданной надежде, о непрошедшей, конченой молодости. Она писалась много раз; неделями, месяцами сидел Федотов; иногда поворачивал наброски лицом к стене, снова садился перед пустой доской; он менял цвет стен, и тогда менялась картина; менял женщину, ее позу, в картине наступал рассвет, свеча бледнела в полосе света от окна; он изменял цвет комода, цвет стен, изменял рефлекс от стены на пяльцах с работой, поставленных у комода.

Каждая картина, каждый набросок был иным, иначе связанным с миром.

— Не стану ничего делать до тех пор, пока не выучусь изображать на картине красное дерево, — однажды сказал он.

— Почему не делать того, что уже умеешь? — возразил Дружинин.

— Поглядите на картину: здесь должна быть не краска, а само полированное дерево и рядом с ним неполированное дерево на боку чуть выдвинутого в поисках чего-то ящика. Два разных материала.

Между тем художник старел. Для себя сделал рисунок. На рисунке Федотов примеряет на себя парик, внизу подпись: «Теперь невест сюда, невест!»

На другом рисунке сгорбленный, усатый, усталый художник сидит на стуле, девочка примеряет ему чепец и говорит: «Ах, папочка, как тебе идет этот чепчик, — правду мамочка говорит, что ты ужасная баба».

Ничего не будет — это примерено и отложено.

Он не будет, как майор, улучшать свои обстоятельства женитьбой. Сам про себя он не скажет: «Трудиться ленится — так женится».

Заходил Дружинин, смотрел. Стояла картина; была она только подмалевана.

На улице май.

На другой день Федотов прибежал к приятелю без пальто, без шляпы.

— Идите ко мне! Идите скорей! — кричал он. — Хорошо, что вы были у меня вчера. Вы увидите вещь, за которую меня иной может ославить лгуном.

Они пошли.

Серая комната была как будто освещена. У окна стояла картина, та самая, которая вчера была только начерно набросанной фигурой со стертым лицом.

Теперь вещь стояла оконченная: выписаны были и лицо и платье; красное дерево, медь были сделаны без щегольства, легко и просто.

Вдовушка стояла в вечной своей грусти.

— Вы шутите надо мной, Павел Андреевич, — сказал Дружинин. — Неужели это дело одного вечера и одного утра?

— Ночь в мае коротка. Со мной произошла штука, феномен… чтобы сказать благообразнее — то, о чем я до сих пор имел понятие только приблизительное. Как будто искра зажглась в голове. Я не мог спать, я чувствовал в себе силу чрезвычайную. Мне было весело, и каждая жила во мне знала, что надо делать. Каждый штрих ложился куда следовало, каждое пятнышко краски подвигало вперед картину. Я иду вперед. Как ловко и весело трудиться таким образом!

Пришли художники, дивились.

— Как просто! — сказал один.

Павел Андреевич ответил спокойно:

— Будет просто, если поработаешь раз со сто.

Он сидел перед картиной.

Пришел Жемчужников, долго молчал, смотря на картину.

Вдовушка смотрела мимо них.

Жемчужникову стало грустно, хотелось идти домой, отказаться от всего. Рисовать, только рисовать или совсем не рисовать никогда.

Он вздохнул и сказал:

— Если бы только можно было б вас, Павел Андреевич, после этой картины освободить от вечной заботы о деньгах…

— Вы не понимаете государя Николая Павловича, а он хорошо знает, что делает, когда дает мне деньги только на хлеб, — ответил Федотов. — Я существую в его царстве так, как существовал Белинский; мы должны работать непрерывно и неустанным трудом добывать право существования для гоголевского направления русского искусства.

— Быть может, Брюллов несчастнее вас, — сказал Жемчужников, — хотя он поехал на остров Мадеру отдыхать.

— Я и Шевченко, — ответил Федотов, — Брюллову благодарны как учителю. Пусть он будет счастлив.