— Не все так, — ответил Федотов, — есть исключения: Тарас Григорьевич Шевченко взрослым человеком стал художником.

— Тарас, — ответил Брюллов, — натура необыкновенная, и все же малюет он с детства. Обычно же овладевание искусством медленно, и вершин достигает художник, за которым стоят поколения культуры. Сильвестр Щедрин[13] смерть которого потеря для всего искусства, — сын скульптора.

— До того, как стать скульптором, отец был солдатом.

— Отец был очень одарен, и дядя был художником, и сам Сильвестр Федосеевич открыл для нас новые тайны потому, что начал учиться с детства.

— Но не все же так!

— Вам нравится, вероятно, статуя Пименова? Но его отец был тоже скульптором. По дороге от меня к себе посмотрите его работы перед колоннадой Горного института. Живописи, музыке и цирковому искусству надо учиться с детства, а еще лучше — наследовать это искусство. Когда я пишу, то мне читают, а я уже не думаю: моя рука идет сама. Но посмотрите, сколько здесь незаконченного! Особенно трудно, когда отойдешь и от портрета и от античного образца… Этот Псков мучит меня. Легче было изобразить защиту Рима от галлов.

— Что же мне делать?

— Вам поздно приобретать механизм искусства. Что вы сейчас рисуете у нас в академии?

— Статую Фавна.

— Превосходный антик! Копируйте больше! Познакомьтесь с умными людьми. Шевченко вас введет в дом Тарновских.

Федотов ушел. Он долго думал: очевидно, нельзя ссориться с великим князем; очевидно, нельзя дружить с искусством.

Он подал рапорт, что остается на военной службе, сохраняя за собой право на отставку.

Михаил Павлович остался доволен. Федотову дали тысячу рублей на издержки по рисованию и за усердную службу — более чем годовой оклад жалованья.

Акварель «Освещение знамен» Федотов не кончил; он рисовал карандашом, делал наброски людей садящихся, смеющихся. Рисовал самого себя в зеркале, учился английскому языку. Работал до ночи. Утром обливался холодной водой и шел гулять по бесконечным мосткам Васильевского острова.

Он пошел к Тарновским.

Большая питерская квартира поразила Федотова богатством обстановки и некоторой бережливостью хозяина Григория Степановича Тарновского, черниговского помещика, владельца девяти тысяч крепостных душ.

Здесь много и охотно говорили о Глинке, имелся свой оркестр. Первая скрипка оркестра, Михайло Калиныч, исполняющий должность капельмейстера, был несколько туг на ухо, зато это был свой, доморощенный музыкант.

Говорили о живописи, упоминалось имя художника-пейзажиста Василия Ивановича Штернберга и вскользь покровительственно-ласково вспоминали о Шевченко.

Кормили гостей обильно, но не очень вкусно.

Хозяйка дома, Анна Дмитриевна, низкоросла, очень полна и очень молчалива.

Дом оживляла племянница — Юлия Тарновская, темноволосая девушка с умным, широким лбом, маленькими ушами и широко расставленными глазами. Она говорила Федотову об имении дяди Качановке и показывала рисунки Штернберга, на которых были изображены комнаты большого дома, знаменитые гости в этих комнатах и портреты предков.

Комнат в имении Черниговской губернии — Качановке — было всего восемьдесят, не считая павильонов в саду.

В двусветном зале под оркестр певчие громко пели специально написанные для гостей стихи:

Молчаливая хозяйка качала головой в такт песне, а Юлия весело смеялась.

Летом полк стоял под Парголовом. Федотов жил на маленькой даче. По вечерам он пел, аккомпанируя себе на гитаре.

Вдруг замечает Федотов, что у него улучшается стол. Как-то вечером денщик-ярославец поставил на стол даже жареную курицу, а курица — птица по крайней мере майорская. Сегодня курица, послезавтра опять курица. Очевидно, Коршунов ворует.

Спросил у соседей — нет, не пропадает ничего. Но все равно будут неприятности. Вызвал Коршунова. Коршунов отперся, а через три дня на ужин колбаса и бутылка вина.

— Коршунов, откуда это?

— Экономические суммы, ваше высокоблагородие, — от тех дней, когда вы не изволите обедать дома.

Темное дело…

Вечером опять пел, а на другой день вечером на столе закуска — балык. Снова был допрошен Коршунов. Павел Андреевич сказал ему:

— Экономические суммы я подсчитал — их хватит на булку. Чудес я не люблю… Отошлю тебя в полк, возьму другого денщика: для меня слишком хитры ярославцы.

И тогда Коршунов признался:

— Разные господа, ваше высокоблагородие, слушают ваше пение у заборчика, я их пускаю в сад на скамейку, а они мне на чай дают, и никто не знает об этом, ваше высокоблагородие.

Пришлось отказаться от курочек. Неудобно: офицер.

Молодость пока поддерживала Федотова. Он продолжал ходить в вечерние классы Академии художеств. Преподавал здесь художник Егоров. Подойдет сзади, остановится, скажет:

— Что, батенька, ты нарисовал? Какой это следок?

— Алексей Егорыч, я не виноват — такой у натурщика.

— Так ведь он не сам себе следок сделал: сапог обезобразил следок, вишь, расплылся с кривыми пальцами мозольными, а ты должен природу облагородить. Вот посмотри.

Егоров брал из руки художника карандаш и исправлял работу.

Много спорили об этом в академии и вспоминали «Портрет» Гоголя и героя повести — художника Черткова: как рисовал тот светскую барышню и не выходило у него ничего, потому что не позволяла мать девушки рисовать желтизну кожи и велела уничтожить сделанное.

Разочарованно стоял Чертков перед мольбертом, и дальше Гоголь рассказывает так:

«…А в голове его между тем носились те легкие женственные чары, те оттенки и воздушные тоны, им подмеченные, которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь полон ими, он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную головку Психеи, которую когда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это было личико, ловко написанное, но совершенно идеальное, холодное, состоявшее из одних общих черт, не принявшее живого тела. От нечего делать он теперь принялся проходить его, припоминая на нем все, что случилось ему подметить в лице аристократической посетительницы. Уловленные им черты, оттенки и тоны здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит ей равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала мало-помалу облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы невольно сообщился Психее, и чрез то получила она своеобразное выражение, дающее право на название истинно оригинального произведения. Казалось, он воспользовался по частям и вместе всем, что представил ему оригинал, и привязался совершенно к своей работе».

Об этом много спорили в мастерской. Одни говорили, что Чертков виноват только в том, что продал картину эту за портрет; другие — что проклят самый портретный жанр; третьи молчали.

Молчал и художник Федотов. Он научился молчать на караулах. Он молчал и думал о том, как нарисовать Юлию Тарновскую.

Пока поощряли больше всего живопись батальную. Его императорское величество государь император Николай Павлович говорить соизволил: «Я люблю баталистическую живопись, и она очень нужна; у нас есть довольно того, что можно передать потомству: подвиги на Кавказе и многое другое».

Так сказано было, без согласования в падежах. Николай больше понимал в маршировке, чем в грамматике.

Федотов маршировал всю свою жизнь. Люди, которых он вокруг себя видел, были людьми для рисования почти запрещенными.