Однажды Федотову показалось, что пахнет дымом; он доложил по начальству. Пришел старый лакей, понюхал голубоватый дымок, висящий в воздухе, и сказал:

— Дым уже два дня идет: треснула кирпичная кладка трубы, мы заткнули мочалкой и замазали глиной. Теперь во всем порядок, только бревно возле трубы загорелось; мы запрыскали и опять замазали. Коменданту доложено.

Залы со стенами, затянутыми малиновым и зеленым бархатом, высокие статуи, полированные колонны, малахитовые столы, похожие на зеленое окаменелое дерево, — все стояло, чуть затуманенное голубоватым дымом.

Через день в карауле на Галерной гавани Павел Андреевич читал книгу. Вошел ефрейтор, доложил:

— Ваше высокоблагородие, в Санкт-Петербурге беда!

Павел Андреевич вышел на улицу; там, за низкими домами, за широкой рекой, пылал край Зимнего дворца. Пламя вырывалось из высоких окон в два ряда. Горело еще только полдворца. Руки огня высовывались в окна все дальше и дальше. Окна светлели и вырывались из стены, как будто пристраивались к строю солдаты двух огненных шеренг.

Все дальше светлели окна, небо багровело, розовым стал лед на Неве.

С караула нельзя уйти.

Окна Эрмитажа еще темны.

Зашумели, закричали и зазвонили совсем близко: загорелось в Галерной гавани.

— Декабрь, мороз. Топка — самое пожарное время! — сказал разводящий.

Около Смоленского кладбища горели деревянные домики. Пожар тушили егеря, растаскивая бревна руками.

Зимний дворец за рекой продолжал гореть; слышны были гулы: то проваливались во дворце потолки и полы.

После сдачи караула Федотов пошел по истоптанному льду к Зимнему дворцу. Дворцовая площадь оцеплена народом. Дворец пылал и розовел; в розовом свете стояла Александровская колонна, лицо ангела наверху колонны было черно-багрово.

Вокруг Александровской колонны стояли стулья, канделябры, картины, диваны. Здесь Федотов встретился со знакомым лейб-гвардейцем, корнетом Манделем.

— Я не виноват, — сказал корнет, — и даже семнадцатого декабря удостоился после развода высочайшего одобрения… Мы стояли в фельдмаршальском зале. Штаны на мне лосиные, натянутые, воротник застегнут, мундир в обтяжку, и оттого судороги в ногах и приливы крови в голову…

— Когда загорелось?

— Сижу я и читаю «Библиотеку для чтения». Чудесная статья — «Испытанный способ предохранить овсяные полосы от нападения медведей». Сижу я боком — иначе сидеть штаны не пускают… Советует господин Марков жечь на полях артиллерийский палильный фитиль, читаю и сам чувствую гарь, думаю, чудится… Медведи не любят запаха гари… Смотрю — внизу около лампы голубоватый дым, а вокруг суетня. Иду с лампой в соседний зал и вижу: дежурный камер-лакей с двумя солдатами гофинтендантской команды ломами вскрывают паркет перед зеркальной дверью. «Кто позволил?» — «Огонь». Я говорю им: «Глупые люди, это лампа моя отражается в зеркалах!» И вдруг зеркальная дверь падает прямо на нас, и оттуда густой дым, такой, как на парадах от стрельбы. Лакеи побежали, а я командую солдатам: «Стать на корточки! С караула не уходить!»

Сам хочу присесть, но лосины мне этого не разрешают. Посылаю разводящего к коменданту Мартынову. Люди сидят в дыму, ждут приказания. Разводящий докладывает: «Его превосходительство господин комендант в театре, при особе его императорского величества».

Пожар гудит. Является Мартынов. Спрашивает: «Караул еще тут?» — «Так точно!» — «Вывести!»

Я даю приказание, но мы не смеем печатать шаг, потому что пол под нами раскален, и уходим не по форме. Мы идем, и я слышу в соседних залах звонкий голос. Входит император, с ним великий князь Михаил Павлович; у них в руках бинокли.

«Глаза налево!» — командую я.

«Вольно! — говорит его императорское величество. — Караул еще здесь? Спасибо!»

Я начинаю докладывать обстоятельства дела, но вбегает лакей и кричит: «Сейчас потолок провалится!»

Его императорское величество изволит убыстрить свои шаги. Михаил Павлович кричит: «Выбить стекла!»

Мои молодцы исполняют приказание. Тут возникает сквозняк, и вот в том месте, где была зеркальная дверь, вырастает огненный змей, как молния. Я вижу, как сгорает моя шляпа, лежащая на столе, и исчезают на стенах парчовые обои, и только вытканные золотом гербы губерний еще раскаленно сверкают на пепле.

Вызваны войска — строят каменные стены, чтобы перерезать пожар, — но огонь идет по чердаку и по рамам…

— Не укараулили! — сказал Павел Андреевич.

— Я убежден, — ответил корнет, — что полученная мною благодарность будет записана в формулярный список: что мы горели в полном порядке.

Зимний дворец горел еще несколько суток, но уже подвозили лес и железо.

Потом начали вывозить еще дымящийся мусор. Началась стройка. За стройкой наблюдал генерал Клейнмихель Петр Андреевич, который за работу свою получил золотую медаль с надписью: «Усердие все превозмогает».

Потолок Георгиевского зала, построенный по новой системе, на железном каркасе, упал.

Его восстановили.

Караульное помещение тоже было восстановлено. В нем было сыро, как в баженовском дворце на Мойке при Павле.

Федотов служил исправно и получал награды: в 1837 году — триста рублей; в 1838 году — еще триста рублей. Награды эти давались почти всем, так как жалованья не хватало.

Но отец старел, ушел в отставку на малую пенсию, и бедность художника не уменьшалась.

Шла жизнь. День занят строем. Федотов рисовал по вечерам, изощряя глаз и руку.

Ружье в николаевское царствование не было оружием, это был музыкальный инструмент. Ружье специально ослабляли в сочленениях, винты подпиливались, для того чтобы ружье было темпистым, чтобы оно бряцало.

Рисунки, картины, статуи, казармы и соборы в николаевское время также не были рисунками, картинами, статуями и соборами: все это были тоже декорации.

Федотов рисовал, по крупице накапливая опыт художника и опыт видения мира. Он записывал жизнь быстрым рисунком. Вот солдат чинит штаны на товарище. На другом листке изображен офицер в самых разнообразных яростных позах. Надписи на листке такие:

«Это ужасно! Пятая рота!..»

«Носки потеряла!..»

«Пятая!»

«Морду выше!»

«Где нога?»

«Суетливо! Спокойствия нет!»

Еще есть рисунок: немолодой офицер муштрует старого, усатого, замордованного солдата. Муштровка продолжается, очевидно, долго. У солдата загнанный вид; офицер снял фуражку; сам он имеет вид одновременно отчаянный и повелительный.

Подпись:

«Налево… Кру!»

«Ох, трудно, трудно и туго, тесно, и стыдно — очень трудно».

Даже дома с гитарой трудно.

Флейту Федотов оставил. Гитара лучше — под нее можно петь.

В это время в России много пели. Федотов писал слова на песни, подбирал музыку.

Он пел:

Женитьба для Федотова была бы потерей возможности рисовать.

Гитара давала отдых, гитара была в моде.

Жизнь была слишком подчинена правилам и приказам. Если в войсках смертность превышала указанные в специальном циркуляре цифры, командирам частей объявлялся выговор. Поэтому появились запасные покойники, которые хотя и умерли сверх плана, но не объявлялись и состояли на довольствии в числе живых и даже числились на учении, ожидая свободных вакансий на смерть.