В следующей картине Фиделька уже околела. Пришли дамы выражать свое соболезнование, пришел даже гробовщик, потому что Фидельку похоронят с честью.

Художник должен увековечить память Фидельки; он безбожно льстит, изображая покойницу. Художник, который рисует Фидельку — это сам Федотов: он сидит к зрителям спиной, голова его повернута, потому что он рассматривает, разговаривая с архитектором, эскиз монумента Фидельки. Видно, что у художника порваны локти. На него никто не обращает внимания, только сын хозяйки залез в папку с набросками.

Другая картина того же времени называется «Старость художника, женившегося без приданого». Она часть целого цикла рисунков, рассказывающих о всей судьбе художника; история начиналась со знакомства родителей: они подымались по шаткой деревянной лестнице.

В небе горела звезда, как будто обещая еще не зачатому художнику славу.

Славу Федотов получил, но он не имел прочного успеха. Посмотрите, как мрачнеет художник в «Кончине Фидельки».

Федотов в 1844 году рисовал себя еще молодого, как человека с рваными локтями. Через два года картина изменилась: художник изображен очень старым, ему холодно, зубы его подвязаны; рисует он вывеску для мелочной лавочки, а дочка его целуется с каким-то купчиком в дверях, получая от него в то же время ожерелье; старший сын принес краденую вещь, ребенок кричит на руках матери, другой хватает мать за юбку, служанка ломает раму для подтопки, а дворник вынимает вьюшки из печи. На стенах висят непроданные картины.

Художник не виноват ни в чем: он не нарушил никаких законов и много работал, но он гибнет, потому что не владеет ни землей, ни фабрикой.

Солнце не то зашло, не то растаяло: белая ночь.

Федотов шел к Неве по пустынной линии Васильевского острова. Сфинксы на набережной, не моргая, смотрели друг на друга; полированный камень их тел покрыт сыростью ночи, как потом. Высокий купол Исаакиевского собора слабо желтел в небе. Слева, над низкой стеной крепости, поднималась высокая игла Петропавловского собора. Ангел на шпиле нагнулся, рассматривая город. Нева, с обеих сторон заключенная в набережные, текла к холодному морю, чуть дымясь туманом. Слышна дальняя музыка.

Заря над городом — широким розовым венком; розовая Нева отражала колонны, мосты и красные занавески в доме графини Лаваль. Там танцевали, занавески были освещены. Тут было и красное, и голубое, и серебряное.

— Трудное сочетание, — сказал кто-то рядом. — И посмотрите — не пестрит. Такую вещь мог бы нарисовать Боровиковский. Он так сделал портрет графа Васильева: голубая лента на красном мундире и серебро звезд.

— Природа не пестрит никогда, а художник редко достигает согласия красок, — ответил Федотов, поворачиваясь.

Рядом с ним стоял без шапки человек лет тридцати, широкоплечий, широкий в талии, но отнюдь не полный. Лицо круглое, окаймленное бакенбардами; волосы острижены по-казацки и зачесаны назад; не блондин и не брюнет, но ближе к брюнету; глаза небольшие и так же, как общая повадка, выражают энергию.

— Разве не узнаете меня, господин Федотов? — сказал человек.

— Узнаю: вы Шевченко Тарас Григорьевич.

— Вы акварель «Освещение знамен» кончили, Павел Андреевич? Ее Карл Павлович хвалил.

— Не кончил. Разонравилось мне как-то…

— Карл Павлович тоже картин не кончает. Так легко начинает, набрасывает… Кажется, уже все сделано, а не может кончить.

— Устает, — сказал Федотов.

— Нет, может быть, веру теряет… Вы знаете, я очень люблю красные занавески.

— Они на воде очень красивые.

— Красный — любимый цвет Брюллова. Когда меня, крепостного маляра, Сошенко привел к Брюллову, смотрю я — диван красный, халат красный, занавесочки красные. Запомнил я эту комнату: в ней я заново родился.

— Много тогда об этом в академии говорили. Выкупил вас Брюллов. Вот кто меня с военной службы выкупит! Как вы думаете, уходить мне из полка?

— Уходить.

— Дают сто рублей ассигнациями в месяц на жизнь.

— Немного!.. Рубля серебром в день мало.

— У меня время потеряно, мне уже тридцать лет. Разве можно начать учиться! Выйдет ли такой скок в бок — вот она, штука какая!

— Руку развить можно.

— Не в руке дело, компас должен быть в глазу, а не в руке.

— Вы какого художника любите? Хогарта?

— Нет.

— Разлюбили?

— Много в его картине центров и нет подчиненности; рассказывать все надо по кускам: как будто много петухов парами, не обращая внимания на другие пары, дерутся во дворе. Интересно, но мелко, гоголевской широты нет.

— Это вы хорошо сказали и неожиданно. Молодые художники, говорит Брюллов, любят сложные построения.

— Я разлюбил эту сложность. Люблю человека.

— Может быть, только портреты рисовать?

— Нет, надо картины рисовать, но только надо в картине проложить для зрителя путь, чтобы ее смотрели медленно, и не надо, чтобы это была аллегория.

Красные занавески на том берегу Невы погасли. От берега отплыл зеленый высоконосый ялик. На ялике ехали чиновники, нахохлившиеся от утренней свежести.

Брюллов принял Федотова в синем парчовом халате, лежа на диване. Кругом валялись записные книжки с чертежами, карикатуры, листы с набросками; у стен стояли незаконченные картины.

На мольберте — огромный холст «Осада Пскова». В стороне от холста — гипсовые слепки.

Мастерская освещалась большим окном, свет от которого падал прямо на неоконченную картину. На картине — небо, местами закрытое дымом взрыва, ниже — стена, в стене — пролом, из стены выходят люди; под Шуйским пала серая лошадь в богатой сбруе; она лежит, повернув голову к своему седоку; Шуйский поднимает руки к небу. В середине картины едет монах на пегой деревенской лошадке, а за ним с топорами и вилами валит народ. В левой стороне картины девушка поит из ведра утомленных воинов.

Федотов, поставив свои картины перед Брюлловым, осмотрелся кругом: красная комната завалена кусками парчи, знаменами, оружием; скромная сепия Федотова казалась среди всей этой пестроты куском пожелтевшей штукатурки.

Вокруг толпились картины; быстрой и верной рукой на них были набросаны контуры, подсказанные статуями; видно было, как оживали эти контуры.

Брюллов сам казался расписанной статуей, превратившейся в человека, но еще сохранившей семейное сходство со славным племенем, населяющим музеи.

Брюллов произнес ласково:

— Мне говорил о вас Каракалпаков. Он мог бы стать большим художником, а обратился в горького неудачника… Он тоже потерял время.

— Карл Павлович, он отдал другу свое время и свою удачу!

— Всем кажется, что удача живописца у меня в руках, что я ее держу, как карандаш, как кисть, но рука моя немеет… Впрочем, я верю в роспись Исаакиевского собора… Посмотрим, что вы принесли… Неплохо, совсем неплохо! Вы хорошо нашли центр рисунка. Этот художник, который должен увековечить для мира Фидельку, хорошо посажен, у него правильно опущено плечо. Видно, как художнику не хочется рисовать, и то, что вы сделали его похожим на себя, интересно. Но зачем эта хогартовская сложность? Все это не нужно и слишком говорливо.

— Я думаю так же, — ответил Федотов. — Хочу теперь работать иначе, выйти на пенсию и заняться специально рисованием.

— Какая пенсия?

— Двадцать восемь рублей серебром.

Брюллов ответил серьезно:

— Мой прадед Георгий Брюлло почти сто лет назад приехал со своими сыновьями в Россию и начал работать на фарфоровом заводе. Его сын, мой дед, был скульптор, мой отец — резчик и дослужился до звания академика. Я родился слабым ребенком, но прежде научился держать карандаш, а потом уже начал ходить.