Но ни у титулярного советника Поприщина, ни у коллежского регистратора, станционного смотрителя Симеона Вырина, описанного Пушкиным, будущности нет никакой; чин Вырина едва защищает смотрителя от побоев; он сущий мученик четырнадцатого класса; должность его — сущая каторга. Радость и надежда — дочь, которую похищает проезжий офицер.

Ни на что не надеется Акакий Акакиевич. Департаментские сторожа обращают на него внимание не больше, чем на пролетающую муху; единственная надежда Башмачкина — сшить шинель, не мерзнуть на улице и стать похожим на других чиновников.

Гоголь жалеет и Поприщина и Акакия Акакиевича. Он не скрывает, что это люди невежественные, малоспособные, но говорит о них главным образом то, что может возбудить к ним сострадание.

Федотов хочет возбудить к своему свежему кавалеру и жалость и чувство злобы. Бедняк обманут; он хвастается перед кухаркой своим мнимым отличием и думает, что теперь выделен среди других, а между тем у него порванные башмаки.

Поприщин ушел из горькой нужды в сумасшествие, вообразив, что он король испанский.

Кавалер на картине Федотова имеет настоящий орден, радуется тому, что существует на самом деле, но он обманут, потому что остался бедняком, которым все будут продолжать помыкать.

Картина Федотова вызвана не только жалостью, но и негодованием на человека, который дает себя так мелко обмануть.

Вот почему герой картины не стар и не безобразен. Он человек, от которого еще можно требовать истинного достоинства. Это иное искусство, не похожее на мастерство Хогарта.

Работая над картиной, Федотов делал чиновника в разных поворотах; в набросках это голова статуи; может быть, это голова Фавна. Кавалер в халате, несмотря на выставленную вперед нижнюю губу, почти красив: папильотки на его волосах свивают пряди волос в скульптурную форму.

Человек стоит среди мусора, гордится пустяками, но это — человек, хотя он не знает труда страстного и энергичного. Это человек красивый и способный к развитию; не он сам, а действия его смешны.

Картину «Утро чиновника, получившего накануне орден» Федотов писал девять месяцев.

На картину «Разборчивая невеста» он употребил времени много меньше.

Картины были со страхом представлены на суд в Академию художеств. Через несколько дней к Федотову явился с приглашением ученик Брюллова Баскаков.

Федотов пришел в красную мастерскую, так ему памятную. Худой, бледно-желтый Брюллов сидел в кресле. Перед ним были поставлены на стульях картины «Кавалер» и «Разборчивая невеста».

— Что вас давно не было видно? — спросил Брюллов.

— Слышал, что вы болели. Не смел беспокоить во время болезни.

— Напротив, ваши картины доставили мне удовольствие, а стало быть, и облегчение. Поздравляю вас! Я, впрочем, от вас многого ждал. Отчего же вы пропали-то? Так долго ничего не показывали…

Федотов отвечал:

— Недоставало смелости явиться на страшный суд: я так мало еще учился и мало копировал.

— Ваше счастье, что вы никого не слушались и не копировали. Вы смотрите на натуру своими глазами. Тот, кто копирует, веря в оригинал, проверяет натуру и не может очиститься от предрассудков и от манерности. Не увлекайтесь никакими учителями. Главное, бойтесь аллегорий — они редко удаются. В картине нужно иметь одну все охватывающую мысль, так как надо иметь одну гамму красок и надо все изучать… А на что вы засмотрелись сейчас?

— Почему у вас на столе стоит электрическая машина?

Брюллов тяжело поднялся, подошел к стеклянному кругу, тесно зажатому между двумя кожаными подушками, маленькой и сильной рукой несколько раз повернул зеленоватое стекло, приблизил к медному кондуктору машины золотой портсигар: голубоватая, молния бегло осветила предмет.

— Я иногда во время отдыха верчу эту машину. Вы видели эти блики на предметах? Я пытаюсь их передать особыми красками, чтобы они как бы трещали и сверкали сами. Но поговорим о ваших успехах.

— Я еще слаб в рисунке.

— Центральная линия движения у вас везде верна, остальное придет, но картина «Кавалер» сочинена немного тесно. Повторите ее и сделайте ее пошире. И не увлекайтесь сложностью хогартовской: у него — карикатура, у вас — натура…

Федотов начал третью картину. Академия помогла ему деньгами. Он уже умел видеть, а значит, умел и рисовать. Художник собирал натуру: искал типы людей, жесты и копил все в одно целое вокруг темы. Он создавал новую картину. Действие должно было происходить в большом купеческом доме. Федотов жадно выискивал подробности обстановки, высматривая обои, люстры, мебель.

Встречался художник в это время с Юлией Тарновской; друзья уже поздравляли его с выгодной свадьбой.

Юлия согласилась позировать для картины. Сперва девушка скоро уставала, принимая трудную позу, но потом стала терпеливой.

В мастерской было холодно; и с Невы и с Невки попеременно дул ветер. Художник писал, надев старый тулуп. Юлия робко грела руки дыханием, боясь показать Федотову, как она озябла и устала.

Художник развлекал Юлию смешными рассказами на тему картин:

— Представьте себе купеческий дом. Сваха привела жениха-майора. Хозяин суетился, застегивая кафтан. Красавица, сконфуженная тем, что одета в платье с открытым лифом, хочет убежать, но мать удерживает ее за юбку. Обе разряжены для приема жениха. На столе разная закуска, кухарка несет кулебяку, а сиделец — вино; к нему из другой комнаты тянется старуха с вопросом, к чему эти приготовления, а он показывает на входящую сваху. Майор в соседней комнате уже крутит усы, предвкушая, как скоро он доберется до денег. Шампанское уже стоит на подносе, для закуски к шампанскому приготовлена селедка, кошка умывается, зазывая гостей….

Юлия слушала, не улыбаясь и как будто скучая.

Академия еще недавно была школой, приготовляющей для высшего дворянства маляров-мастеровых. То поколенье было смирное, жило и умирало молча.

Но сейчас биографии художников изменялись. Недавно умер Кипренский. Отец его был из крепостных помещика Дьякова Петергофского уезда. Родился Кипренский в селе Капорье и получил фамилию Капорский.

Капорками звали в Петербурге работниц, приходящих копать огороды весной.

В академии переделали имя Капорского в Кипренского.

Сейчас Кипренский умер. Умирать он возвратился в Рим.

По преданию, здесь он любил когда-то женщину которая заразила его тяжелой болезнью.

Вернувшись в Рим, влюбился Кипренский в дочь этой женщины.

Она его не любила, он запил и замерз в Риме холодной ночью у ее дверей.

Классами руководил Егоров. Фамилия у Егорова русская, но он сам из калмыков. Калмыки от русских чиновников бежали в Китай. Бежали они из-за Волги, все убежать не успели, потому что дело было весною и Волга вскрылась.

Казаки гнались за калмыками, те уходили, бросая детей.

Так был подобран кем-то Егоров, попал в воспитательный дом, оттуда в Академию художеств, а сейчас он был из лучших академистов и говорил о необходимости подражать антикам.

Портретист Тропинин, который оставил нам портреты Пушкина, Гоголя, Карамзина и Брюллова, был тоже крепостной из людей графа Маркова, свободу он получил только к сорока семи годам.

Крепостным был Шевченко.

Тропинин до старости жил мирно и развлекался тем, что кормил тараканов, которые приходили к нему в назначенное время, а потом прятались по щелям из благодарности.

Новые художники, художники-разночинцы, оказавшиеся рядом с крепостными, жили иначе, но тоже жили трудно.

Художники-разночинцы, приемники художников-крепостных, дали в русской литературе галерею рассказов о бедном молодом человеке.

О них писали Тимофеев, Гоголь, Панаев.