Исхитрились на ночь заваливать реку позади стругов, ставить паруса поперек течения. Вода подымалась, и тянули вверх саженей на сто.
К исходу второго дня вернулся Кольцо. Исцарапанный, опухший от гнуса и комаров, но веселый.
— Ну, батька, — сказал он Ермаку. — Есть волок! Можно пройти недалеко! Наверх версты три, опосля в речушку — должно, это Баранчук и есть, а уж оттуда на спуск пойдет — сток, значит.
Струги волокли днем и ночью. Сильно донимала мошка. Поэтому жгли гнилье, мазались дегтем. Грязные, черные, тянули из последних сил. Валки не помогали — вязли в песке. А как пошло в гору, так от них только вред стал.
— Ну что, ребятушки, — сказал Ермак, когда струги встали окончательно. — Разгружайте да все на волокушах перетаскивайте. А струги на плечи брать надо!
Адская была работа. Подведя канаты под днища стругов, впрягались в лямки на их концах и, валясь набок, приподнимали струги на аршин над землей. Так и волокли, облепив струг, будто муравьи. Тащили вроде пять дней. А может, семь... Сбились со счету.
Когда принялись за последние грузовые струги, то и сдвинуть их не смогли.
— Шабаш! — решили в один голос. — Бросаем их тута. Время не терпит. А силов тащить их нету.
Разгрузили. Потянули грузы под гору. Стругам под днища валили лапник, а уж как в исток Туры вышли, вроде совсем легко стало. На одном дыхании дотянули суда до воды в пол-аршина, когда закачались они на мелких волнах.
День отлеживались. Спали вповалку.
Один только неугомонный Старец со старыми казаками вернулся и за день срубил часовню не часовню, башенку не башенку... Знак.
— Коккен, — сказал немногословный немец-пушкарь. — Смотреть.
— Кукуй! — подтвердили казаки. — Память и польза. Внизу струги, а наверху Кукуй. Как обратно с добычей пойдем, так на него и выйдем, а струги-то пустые пригодятся. Вот как набьем их рухлядью мягкой да как разбогатеем! Будем не в степях, а в селах жить. На печи с бабами жартоваться. А которые постарше и это им без интереса, вклад в монастыри сделают да и поживут на старости лет в покое, при Боге.
Отмылись с песочком, горячим кулешом отъелись. Стали посмеиваться...
— Проворонил нас Кучумка.
Кольцо так и ляпнул: «Проворонил!» — когда собрались атаманы малый совет держать.
— Нет! — сказал Ермак. — Это вряд ли! Алей за Камнем. Взять ему нас нечем.
— Верно! — согласился Мещеряк. — Ежели, скажем, татары наши до него добежали и про нас донесли, то от Кучума вестник никак до Чердыни добраться не мог, хоть бы и на крыльях летел. А уж даже если ветром каким его туды перенесло, так рать быстро не возвернешь.
— Нет у Кучума здеся войска! — сказал Ермак. — Мы его покамест перехитрили и обманули. Но это — пока что. Поспешать надоть, ребятушки. Ты через Дон по первому льду никогда не бегал? — спросил он Мещеряка. — Помнишь, как там? Бежишь, а за тобой лед проваливается... Кто стал — пропал! Вот и мы так-то! Поспешай, ребятушки!
Потому и гребли без отдыха! Спали, сидя на стругах, благо река становилась все шире и полноводней. Да и сплавлялись теперь вниз по течению.
Только удивительно было, что еще не попалось пока что ни людей, ни жилья... Будто места были совсем людьми незнаемые.
Совпало сказочное бабье лето и с выходом стругов из волока. Теплое, почти летнее солнце осветило такую красоту, такие дали, что казаки на стругах перестали даже говорить о походе, о боях...
Молча, пораженные открывавшейся за каждым попоротом красотой, сидели они на стругах. Сибирь распахнула перед ними ослепительную цветастую шаль своей осени.
Малиновые, желтые, белые осыпи были покрыты сказочным лесом и наполнены тишиной. В синей воде, такой чистой, что виднелись камни на дне, тенями проходили рыбы. Лоси переплывали реку, и казаки не решались стрелять в них, — так прекрасна была тишина и красота этой новой незнаемой земли. Даже не пели...
Вот оно — Беловодье! Вот они — Золотые горы! Потянули за стругами переметы, и сразу пошла такая рыба, что не успевали с крючков снимать.
О чем думал Ермак, лежа на носу струга, — неведомо. Не хотелось думать ни о Кучуме, ни об Алее... Может быть, впервые за много лет в душу пришел покой...
Передний струг, незаметно для себя, выплыл далеко вперед за несколько речных поворотов.
— Погодить надо! — сказал кормчий.
Река несла быстрые воды, и подождать на воде было невозможно. Причалили к длинному песчаному берегу. Развели костерок. Кто-то разделся, ополоснулся в реке и подставил спину теплому солнышку, кто-то затеял постирушку, развесил порты прямо на весле по-над бортом струга.
— Эх! — проскрипел сорванной глоткой Кирчига. — Благодать какая! Господи! Жить бы так до самой смерти.
— Да! — подтвердил Окул. — А рыба-то как тут хватает! Прям за голый крючок, без наживки... Тут и зверя непуганого тьма. Вон, так и скачут!
— Что это там? Олень?
— Не медведь? — просипел Кирчига.
И в ту же минуту несколько теней метнулось к ним от ближайших кустов. Голые, растерявшиеся казаки ничего не успели сообразить, как были связаны ремнями и сложены в ряд.
Странные люди, что напали на них, с любопытством, без ненависти и злобы разглядывали пленников. Люди были волосом черны, безбороды, раскосы. Вооружены луками и стрелами. У некоторых были короткие копья-рогатины. Но чуднее всего была одежда: гладкая, блестящая.
«Рыбья кожа! — сообразил Окул. — Вот чудо-то!»
Неведомые люди переговаривались между собой на совершенно непонятном языке. Одни рассматривали связанных казаков, другие полезли на струг, опасливо перебирая там незнакомые вещи, явно не зная, для чего они предназначены.
Вот один поднял пищаль, заглянул в ствол, засунул туда палец.
— Эй! Придурок! — крикнул Окул. — Положь рушницу!..
— Не он придурок! А мы! — просипел Кирчига. — Надо же так оплошить! Эва, как разомлели...
— А может, они людоеды?
— О Господи!
Люди в одежде из рыбьей кожи стали вытаскивать из струга топоры, сабли, ножи. Каждая новая вещь вызывала у них бурю восторга. Они так увлеклись, что совершенно перестали обращать внимание на пленников. Окул попытался подползти к костру, чтобы пережечь ремни. Он уже почти подкатился к углям, моля Бога, только чтобы дикари подольше возились на струге.
— Не впервой, вывернемся, — шептал он.
Вдруг завопил один из воинов в рыбьей коже.
«Попался!» — мелькнуло в мозгу Окула.
Но тут грохнул пушечный выстрел.
Казалось, рухнули горы. Мимо Окула вихрем помчались воины в рыбьей одежде. Опомнился Окул, когда казаки разрезали на нем ремни.
— Ах вы сукины дети! — кричал Кольцо. — Разомлели! Оплошались! Вы ж — передовой струг! По десять розог каждому!
Освобожденные казаки с каким-то облегчением ложились под розги.
— Спасибо, братцы, за науку! Простите, Христа ради!
Подплывали остальные струги. На них горели фитили, и борта щетинились стволами рушниц.
С передних прыгали казаки, бежали по песку. Облегченно хохотали.
— Да, — сказал Ермак Старцу. — Несть на земле Царствия Небесного. Где человек — везде война!
— Да будя те... — махнул рукой Старец.
Атаманы посовещались и решили далее идти со всеми опасениями.
— Ежели те, что сбежали, ничего Кучуму не донесли, так теперь непременно молва пойдет, — сказал Мещеряк.
— И пущай идет, — сказал Пан. — Пущай опасаются. Окул, иди сюды.
Окул, деловито натягивая штаны на поротую задницу, подбежал во всей готовности, с видом проштрафившейся собаки.
— Здеся я!
— Точно ли энти, в рыбьей коже, огненного боя не знают?
— Да точно, как Бог свят! Они со страху ажник попадали! Може, кто и обделался... Гы-гы...
— И разбежались! — сказал Кирчига.
— То-то и оно, что разбежались, — вслух подумал Ермак. — Кабы вовсе не знали, они стояли бы да глазели, что это такое. Они знают, что сперва гром, а потом смерть. Потому и разбежались.
— А может, они грозы боятся, а тут будто гроза, — засомневался Черкас.
