Был он построен умело и с толком: тридцатисаженной высоты срубы, обмазанные глиной и в особо опасных местах заложенные камнем, не уступали по прочности крепостям, кои приходилось видеть атаману на Ливонской войне.

Стены, сложенные из срубов, были набиты внутри землей и камнями — проломить такую стену было непросто не только тараном, но и боем пушечным: проломив бревна, ядра вязли в засыпке.

Единственный способ сокрушить такую стену — зажечь ее. Потому, видать, и нападали враги в самую сушь, в самую жару. Но и на это надежда невеликая. Вряд ли стены загорелись бы, храня внутри себя сырую землю. Это ежели горящей смолой стены полить, а чтобы полить — к стене нужно подойти... А на ней, на высоте такой, что шапка валится, стрелки недремные да по углам глухие башни с бойницами, из которых можно огонь вести умело и в поле, и вдоль стен.

— Толково строено, — признал атаман. — И на Руси таких укреплений не много. Ежели все припасы есть и гарнизон достаточный, отсидеться в осаде можно чуть не год!

А столько-то и не надобно! Татары нападают в окрестностях, пока есть чем коней кормить. Как приедят кони всю траву — так и осада снимается.

Внутри крепости стояли крепкие избы, друг от друга неблизко — пожарного ради опасения. Были тут и кузни, и амбары. Стояла церковь — и все такое прочное да ладное, что и в каждой избе, и в каждом амбаре, и даже у церкви можно было бой держать. Были колодцы и вольные, и в срубах — так что на случай осады воды в достаточности. И припасов всяких изрядно!

Купеческие палаты были — вторая крепость! Да еще и покрепче наружной.

Бревенчатая гать-дорога вела в высокую башню с крепкими воротами. Как догадался атаман, ворота — двойные, и ежели были бы проломаны первые, то нападавшие уткнулись бы во вторые, а тут за их спиной рухнула бы кованая железная решетка; и побили бы их, и смолой поварили бы со второго раската сверху.

— Хороша западня! — опять не мог не похвалить атаман. Далее все переходы и лестницы, по которым поднимались казаки, хотя и были украшены изрядно и диковинно, а все же главной задачей имели оборону.

— Замок! — сказал видавший виды Пан. — Истинный замок.

Ермак выглянул в окошко-бойницу. Внизу, на широкой площади, за столы усаживались казаки. Священники, прибывшие с казаками, и трое строгановских готовились читать обеденную молитву.

— Вишь какой обзор! — сказал Пан Ермаку. — Ежели отсюда да из пушки — дак всю площадь свинцом просечет.

— Крепко слажено! С умом! — похвалил Ермак.

Пушки стояли тут же, накрытые сукнами.

— Вот они! — похлопал по стволу Яков Михайлов. — Здоровенны, как девки московские.

— Они не московские! — сказал кто-то, грамоте знавший. — Тутошнего литья!

— Во как? — удивился Ермак. — Навроде никто такой льготы от Царя не имеет, чтобы самим пушки лить...

— Важно... — сказал Михайлов. — Тута, робяты, главное — головы свои не продешевить!

— Да! — сказал Мещеряк. — Деньгой здеся пахнет!

Атаманы вошли в широкую, просторную палату, тоже уставленную столами с угощением. Разместились по лавкам.

Одинаково одетые, будто царские рынды, слуги стали разносить чаши — руки ополаскивать — и рушники-утиралки. Священник вышел, прочел молитву, и только потом торжественно появились купцы.

К удивлению атаманов, были они молоды. Старшему — лет двадцать пять, а второму, Максиму Яковлевичу, и того меньше!

«Это не Аника старый», — усмехнулся Ермак. Но по тому, как осанисто и важно вели себя молодые Строгановы, когда после долгих пустых разговоров стали рядиться с казаками о жаловании, понял атаман, что эти «робяты» деда своего стоят. Одна порода, одна кровь и своего — умрут — не уступят — даром что молодые совсем.

Ермак хоть и торговался, как положено, и тоже своего не уступал, а по опыту знал — нынешний разговор и первая встреча мало что означают: главный торг и ряд пойдет после, когда отшумит праздничное застолье. Когда всплывут серьезные мелочи, о которых сейчас и разговору нет, а решают они все! Сейчас так — смотрины!

И Ермак умел смотреть, да, как он понял, и купцы были не лыком шиты.

Несли на стол яства многоразличные, многие из них атаманы отродясь не видывали. Тут и плотки куропаточьи, и языки лосиные в квасе.

А Ермак, увидев одну ложку, в которой янтарем светились ягоды, принял ее в руку, будто причастие. И полузабытый, но незабываемый запах шевельнул в его сердце давнее, ускользающее уже воспоминание. Стояла корчага с этой царь-ягодой в широком хабле русской печи, и мать, худенькая, темноглазая, в пестрой длинной, до колен, рубахе и синих узких шароварах, доставала ухватом эту заветную корчагу и с ложки давала ему — маленькому, беспортошному, пробовать пареную морошку.

— Ала... — прошептал атаман.

— Что? — спросил, обгладывая рябчика, сидевший рядом Черкас.

Ермак будто очнулся.

Шел торг о жаловании. Купцы увиливали от прямого ответа: сколь чего пойдет за каждый день службы? Были тут и харч, и боевой припас, и порты, и зипуны...

Казаки деловито высчитывали, чего сколько надобно. Купцы норовили нанять их на три месяца.

— Нет! — не соглашались атаманы. — Меньше чем па год мы служить не готовы! Это что же, нам по зиме на Дон да на Яик идти? Ежели не срядимся?

Торговались долго, но вяло, понимая, что придут к традиционной наемке: на год — за харчи и содержание, а через год — полный расчет деньгами.

Несколько раз ловил Ермак пристальный взгляд Максима Яковлевича, усмехаясь про себя, что купец молод и не научился еще смотреть так, чтобы его собственный взгляд был незаметен.

Наевшись-напившись, вывалились на широкий двор, где казаки завели пляску и хоровод с местными девками.

Ермак пошел в избу городовых казаков и там вскорости отыскал сотника, десять лет назад ушедшего сюда служить с Дона. Сочлись родовой, выяснили, кто какой станицы, какого юрта. Казак был коренной, родовитый. Обрадовался Ермаку, как найденному брату. Вышли за стены городка, развели, как полагалось по степному обычаю, костерок, притулились у огня. Сотник жадно расспрашивал про нынешнюю жизнь в Старом поле. Ермак отвечал что знал. Наконец настала его пора спрашивать.

— А скажи-ко мне, елдаш, сколько тут казаков есть?

— Да тысячи с две будет.

— Ого!

— Истинно так.

— Да где же им разместитися?

— А на службе-то не много! — сказал сотник. Иные в городах живут. Иные к зырянам подались. Сказывают, зыряне из Старого поля от Тимир-Аксака ушли, а так — нашего языка люди... Ну и кочуют с ними по всему Сырту, перед Камнем.

— А скажи мне, — спросил атаман, — где же та тысяча казаков, коих, сказывают, Строгановы не так давно наймовали.

— Как недавно? Да десять лет назад! И я с ними пришел...

— Ну и где же они?

— А все тут по городкам стоят.

— А что ж о них не слышно совсем и новых казаков нанимают? На Дону, на Яике тысяча казаков весь край в кулаке держит, а тут и голосу нет...

Сотник поморщился. Атаман задел самую больную струну.

— Растрепалась тысяча, — сказал он, помолчав. — Измельчала по городовой службе. Как пришли мы сюда — войско. До край моря огнем и мечом дойти можем. Стали постоем, а нас в городках не прокормить. Стали ватагами в другие города да остроги рассылать. Разослать разослали, а войско истаяло.

— Ну и что толку от вас? — усмехнулся Ермак.

— Да толк-то есть! — нехотя ответил сотник, — Города-то мы бороним.

— Через чего же нас понаймовали?

— На всю линию нас не хватает. Линия-то вон, аж до Студеного моря...

Ермак долго ворочался на сенной копне, где угнездился ночевать. Глядел на мигающие звезды. От стругов доносились голоса подгулявших казаков. Кто-то завел песню, и она далеко понеслась над рекой в луга и темные леса, подступавшие местами к самой воде, над курными избами и варницами, где день и ночь кипели котлы и валил дым, где клокотал рассол и выпаривалась ценимая иной раз дороже золота соль.

— Нельзя войско дробить! — прошептал самому себе Ермак. — Нельзя в линию становиться.