Прочно срубленный деревянный Елец на высоком меловом берегу завиднелся издалека, да подойти к нему было непросто. Шли с напольной стороны вдоль реки Сосны, где уже вовсю подтапливала заливные луга полая вода.

Через реку переправлялись, молясь Богородице, чтобы предательский темный лед простоял хоть ночку. Шли со всеми опасениями: напольная сторона была издавна степной, казачьей, потому от Рязани ею и пошли. Здесь у Рязани кончились все подорожные бумаги, и всякий разъезд московский мог чинить казакам преграды, иди они высокой береговой стороной.

Неприятно это все было Ермаку. Отвык он жить воровским способом. Не один десяток лет был казаком служилым, а тут вот незаметно да непонятно, а опять оказался на волчьем казачьем положении. Конечно, вряд ли какой воевода отважился бы вступить в схватку с двумя сотнями казаков, до зубов вооруженных и закаленных в многолетних боях с поляками, но пальнуть наудачу мог. И атаман понимал, что ему любое столкновение, которое потом в донесениях распишут как великую битву, ни к чему. Он и казакам заказал свое имя называть, вернувшись к старому степному — Токмак.

Токмак и Токмак — а там понимай кто: казак ли, татарин. Никто и спрашивать не решится, куда идет отряд.

Потому и переправляться решили у самого Ельца. И была та переправа опасной.

Спасибо, ночь была лунная, ясная... Обвязавшись веревками, щупая полыньи и промоины шестами, далеко друг от друга пошли через реку пять человек.

На всякий случай оставшиеся держали запаленными фитили у рушниц — кто знает, может, на том берегу казаков ждет неведомая засада. Хоть москали, хоть татары — захватят, а потом разбирайся.

Растянувшись в две цепочки, первые казаки пометили веревками края переправы, и отряд по одному, по два человека, спешившись и держа коней в длинном поводу, перетянулся на высокий елецкий берег. Последние шли уже на восходе.

Замыкающими шли Ермак и самый молодой атаман Черкас.

Еще прошлым летом прилип к Ермаку этот молодой казак. Был он откуда-то с низов. Расспрашивать было у казаков не принято, но из разговоров Ермак догадался, что побывал Черкас еще мальчишкой в Запорожье, был и в Крыму полонянником, бежал. Что вся родова его не то погибла, не то рассеялась, а жил он с родителями под Бахмутом...

Частенько смотрел Ермак на то, как Черкас ловко сидит в седле, как разумно и толково командуем двумя десятками своих казаков, среди которых были и много его старше, но слушались ради уважения к уму и храбрости.

«Эх! — думал атаман. — Кабы мои-то живы были... Вот такие бы сейчас были...»

Потому и теплилось в нем отцовская любовь к этому статному казаку — даром что черкасу... На низу каждый второй наполовину черкас. Вон и у Черкашенина отец черкас был, а выбрал Круг его войсковым атаманом. Круг выбирает не по родовитости, а по достоинству. Может, когда и Черкас в атаманы выйдет. Хотя тяжкая это доля — быть атаманом!

Лед трещал и прогибался. Под берегом уже темнели промоины.

— Ну что, сынок! — сказал Ермак, приободрясь. — Давай по-казачьи!

Они были последними и потому могли себе позволить этот пустячный по сравнению со всеми остальными опасностями риск.

Черкас улыбнулся и, распустив повод, отъехал от Ермака саженей на пятнадцать.

— Айда! — крикнул он, хлестнув коня камчой. Усталый от двух месяцев дороги, голодный конь с трудом поднялся в галоп, но разошелся, чуя опасность, и вылетел на лед во весь мах.

Страшно гикнув, сорвался на лед и Ермак. По-молодому привстав на стременах и нависая над шеей коня, он птицей перелетел через реку. У самого берега конь провалился задними ногами, но рванул на передних и вынес всадника на каменную осыпь. Черкас уже оглаживал коня, сияя ослепительной белозубой улыбкой.

— Ну вот! — сказал Ермак. — Полно, братцы, нам крушиться! Скоро дома будем.

Высоко на стене деревянного острога забухала сапогами стража. Полыхнул раздуваемый пушкарем фитиль.

— Кто такие? — крикнули со стены.

— Свои! — ответил Ермак. — Служилые казаки. Из Пскова ворочаемся.

К удивлению атамана, со стены не спросили грамоту, а успокоенно сказали:

— Ступайте в посад. По правой стене объезжайте, как раз и ладно будет.

— Чегой вы припозднилися? Ваших в степь сколь прошло.

Стражники доверчиво вылезли на стены, высовывались из бойниц.

— А правда, что Черкашенина убили? — спросил освещенный пламенем фитиля пушкарь.

— Правда! — сказал Ермак. — Мы его и привезли в Старую Рязань.

— Жалко! — пожалели на стене. — Хороший был атаман. Я с ним на Азов ходил.

— Ты городовой, что ли? — спросил Ермак.

— Городовой казак Елецкой сотни, — ответил пушкарь. — А вы-то чьи?

— Всякие, — уклонился Ермак.

— Ну и ладно, — не стал расспрашивать городовой казак. — Елец — всем ворам отец. Только вы чего-то с Поля пришли, будто крымцы. В казаки-то от нас идут...

— Да и мы уйдем. Вот струги добудем да и поплывем на Низы. Не слыхал, струги у вас никто не ладит?..

— Как не ладит! Мы в Ельце все могем!

— А есть струги на продажу?

— А как же! И струги есть, и лес. Тем живем, тем кормимся. «На Сосне да на Вороне стоят струги в схороне...» Правда, казаки уж много перекупили, да для такого случая хозяева и свои продадут. Когда еще столько людей через Елец пойдет. А вам без стругов нельзя, — сказал словоохотливый стражник. — Вот как раз по полой воде и поплывете, тут важные ледоходы бывают, так за ледком и сплавитесь.

— Может, кто подсобит струги-то купить?

— Да с дорогой душой! — ответило сразу несколько человек. — Найдем! Завтра в посаде мы вас отыщем. А сегодня не взыщите, нам острог[ отворять не велено...

— Да мы без обиды. Сами служивые. Понимаем.

— Вы туды, направо, в Черную слободу, ступайте. Тамо всех приютят, а завтра мы вам пособим... Без стругов-то вам никак не успеть...

Однако в Черной слободе в каждом дворе стояло по пять-шесть казачьих коней, избы были набиты лежащими вповалку воинскими людьми.

— Да откуда вас столько понаперлось? — удивился есаул Окул.

— Как откуда? — отвечали ему. — Все оттуда, откуда и вы, — из-под Пскова. Государевым указом на засечную линию переведены. Так что не обессудьте, станичники, а ночевать вам негде. Мы вон еще избы рубим, потому из Москвы стрельцы скоро придут, ку-быть с две тысячи!

— Ого!

— Вот те и ого! По всему видать, как дороги станут — ногаи на Москву пойдут.

Пришлось идти от города в прямо противоположенную сторону: слева от Ельца, ежели смотреть из Старого поля, в десяти верстах начиналась линия, которую держали служилые казаки. Приняли они ермаковцев с распростертыми объятиями. Одни потому, что, может быть, впервые видели настоящих, природных казаков; другие потому, что жила в них не то обида, не то вина, что стоят они на линии против своей родины, против Старого поля, и под командою родовых или выбранных атаманов исполняют приказ московских воевод.

Утром, когда отоспались в казачьих землянках, похлебали горячего кулеша, пошли разговоры да знакомства. К вечеру второго дня постоя из-под Ливен прискакал атаман Яков Михайлов — кинулся к Ермаку.

— Ну все! Ну все! — говорил он, смахивая непрошеные слезы радости. — Теперь, как обратно стретились, и не расстанемся. Никуды я от тебя теперь, Ермак Тимофеич, не поеду. А то обратно разбежимся на пятнадцать лет... И все мои люди с тобой пойдут.

— Что за народ?

— Что и везде: голутва да татары! Двое навроде с Москвы, один, как я, — из Суздаля.

— Коренных казаков нет?

— Откуда им быть? Те все в поле казакуют, ежели, конечно, остался там кто. Там, слыш-ко, свара какая-то была, какой-то Шадра навроде баловал.

— А что люди говорят?

— Какие люди! Энти люди тебе расскажут, что в Москве у Рогожской заставы стрельчиха на обед куму варит, а что в Старом поле, им не ведомо и вовсе не интересно. Одно слово — москали.

Они уселись на кошму, отбили головку у засмоленной корчаги польского меда, привезенной для такого случая запасливым Яковом.