«Другой народец! — подумал владыка. — Иных родов люди!»

Но люди эти новые, рекомые сибиряками, ему нравились. Было в них что-то крепкое, здоровое. Не увидел пастырь в лицах ни страха, ни подобострастия.

— Хороший народец! Не порченый! Крепкий. Бысть на месте сем опора державе православной, — сказал он.

И владыка новый, первый архиепископ Сибири Киприан сибирякам глянулся! Задолго до его приезда судили и рядили о нем на все лады и не находили изъяна.

Был Киприан образован, деятелен, а пуще того славен тем, что в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новогороде, под шведами оказавшись, не дрогнул, не слукавил, но твердо стоял за Русь Православную супротив супостатов-захватчиков.

Иные бояре, как появились шведы в Нова-городе, кинулись им прислуживать. «Мы-де люди не московские! Нам-де Новгород дороже царского стола! Нам воля да господин Великий Новгород любы!» Шведы за то их и жаловали землями да вотчинами: краденое не больно дорого! Им легко наделять.

А с Киприаном не вышло! «Люди мы не московские, но русские! И ежели хотите Государства Новгородского, то быть оно может только под рукою Москвы, в составе Руси Великой». И стоял на том смертно! Потому и претерпел немало, были на него и гонения, было и заточение в темницу. Однако не сломился! За пример считая мученика Патриарха Московского и всея Руси Ермогена, поляками в монастыре Чудовом голодом умерщвленного.

Отполыхала, отгремела по Московии смута. Отстроились сгоревшие города и посады, сел на высокий стол Московский Государь Михаил Романов... Сыскалось и Киприану достойное дело — страну российскую — Сибирь окормлять.

«Яко же сподобил Господь Сибирь Ермаковыми трудами в державу нашу великую войти, тако же и мы под омофором вашим в Православии пребывати станем», — приветствовал тобольский воевода Киприана. Тогда-то и услышал владыка впервые имя Ермака.

И далее, в странствиях по Сибири, в разговорах, в названиях островов, мысов, урочищ, постоянно будто эхо отдавалось: «Ермак... Ермак... Ермак...»

Остяки показывали на мысу его могилу, приносили на ней жертвы, привозили больных и немощных, потому было погребение святым, исцеляющим.

— Это бог ваш языческий, Ермак? — спрашивал владыка.

— Бог, бог... — согласно кивали остяки. — Хороший бог, добрый! Он казак был! Кучум побивал! Нам добро делал! Мы его любим шибко. Мы ему в бубен бьем, шаманим маленько... Он помогает. Баба не разродится никак — полежит на могиле — родит, однако. Который глазами болеет — с могилы землю возьмет, в святой воде размешает, глаза промоет — и опять видит! Ермак сильный бог! Добрый шибко!

— Да никакой он не бог! — говорили русские поселенцы. — Ермак — атаман казацкий, тута татарских ханов побивал, в покорность Царю Московскому приводил. Да не столь давно — лет сорок назад. Поди, и товарищи его живы еще.

Киприан справился у писцов, с какого времени Сибирь — вотчина Царя Московского? Выходило, чуть не с Куликовской битвы, когда Дмитрий, князь Московский, рекомый Донской, нечестивого Мамая посекоша. При чем тут Ермак, коего молва иначе как покоритель Сибири и не зовет? Кто это был?

Воевода Тобольский, не мудрствуя лукаво, приказал по всем монастырям да по погостам сыскать еще живых казаков, кои в походе на нечестивого хана Сибирского Кучума были, да на двор к владыке свести.

Таковые сыскались. Однако участь их была незавидна, и пребывали они в таком художестве, что Киприан просил местного воеводу проявить о них заботу. Воевода был и не рад, что розыск затеял.

Большинство оставшихся в живых казаков пребывали в монашестве. Но монах монаху рознь, и обитель от обители разнится. Казаки вступали без вклада — вкладывать в монастыри им было нечего. Потому и монастыри были один другого беднее, в иные их не брали. Местный архимандрит доносил владыке о казаках: «Стригутся все служивые люди увечные, раненые и которые очьми обнищали. За убожество, иные и без вклада стриглись, еще из ермаковских казаков постриженнии, лет во сто и больше...»

Владыка Киприан испросил в Москве разрешения на устроение богадельни в Тобольске, где и нашли наконец покой, кусок хлеба и крышу над головой участники ермаковского сибирского взятия, что «служили в Сибири лет по сорок и больше, с сибирского взятия, и на боях ранены и за старость, и за увечье от службы отставлены и волочатся меж двор, помирают голодною смертию».

Владыка Киприан не единожды собирал ветеранов и заставлял диктовать их «скаски» о походе, «како они прийдоша в Сибирь, и где у них с погаными агаряны были бои, и кого из них именем атаманов и казаков побиша».

Так появились первые записи рассказов участников похода. Однако за сорок лет, отнюдь не мирных и не больно сытных, казаки многое позабыли, многое путали. Тем более что счет годам у них никто не вел, да и не умел этого делать. Года помнились по событиям, события — по церковным праздникам, а церковные праздники казаками рассчитывались в походе далеко не точно...

Старички, собравшись вместе, ругались и даже дрались между собою, споря о событиях, датах и героях. Каждому был люб его атаман, а атаманов было несколько: Иван Кольцо, Никита Пан, Матвей Мещеряк, есаулы Брязга, Кичига, Окул... Одних и тех же людей называли разными именами. Поскольку свои церковные имена казаки таили, считая их «Божьими» именами своих ангелов-хранителей. Постригаясь в монахи, они меняли и эти имена, а при Ермаке пользовались именами домашними, или прозвищами.

Однако бросалось в их «скасках» в глаза: бои были нешуточные, и если иные атаманы были не безупречны, дела их во многом «сумнительны», то Ермак возвышался среди боевых своих товарищей. И никто не мог сказать о нем ничего худого. По всеобщему признанию, ежели Ермак ничего не смог бы без казаков, так и они без него вряд ли вообще бы в Сибирь пошли...

Совершенно запутавшись, кто как звался, где погиб, Киприан первым повелел «кликати» Ермаку со товарищи вечную память ежедневно, вместе со всеми мучениками во славу Божью.

Однако если слово архиепископа было законом для Сибири, а там поминали их при полном одобрении помнивших поход жителей во всех церквах, то на Москве такая затея энтузиазма не вызвала.

Великий Государь Алексей Михайлович и патриарх всея Руси Филарет помнили казаков по Смуте, и по-другому, чем ворами, их не называли. Составленная попечением патриарха Филарета летопись и Ермака, павшего до Смуты, возвела в разбойники. Только в 1636 году было учреждено на Москве «вселенское» поминание Ермака и его казаков.

Крепла Россия, становилась могучим государством, и богатства ее во многом прирастали Сибирью. Множились города на бесконечных ее просторах. Всего за пятьдесят лет казаки-землепроходцы дошли до Великого океана, перемахнули Берингов пролив и остановились в своем стремлении в новые земли, только повстречав солдат во французской Канаде. Там легла установленная казаками граница Российской Империи. Таял образ казака-разбойника, вставал образ казака-воина, опоры престола. Все большее число исследователей обращалось к документам о походе. Вот тут-то как нельзя кстати и всплыла повесть «О взятии Сибирской земли како благочестивому Государю Царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии подарова Бог Сибирское государство обладати... и како просвети Бог Сибирскую землю святым крещением и утверди в ней святительский престол архиепископию».

Заголовок, витиеватый и торжественный, был списан с труда дьяка Саввы Есипова, который много потрудился, разыскивая сведения о Ермаке для второго архиепископа Сибирского — Нектария. Только не его труд стал известен широко в России, а составленная в вотчине Строгановых одноименная и во многом скопированная неизвестным писцом легенда о Ермаке, беглом рабочем Строгановых. И это-де их радением Сибирь была покорена.

Строгановский писец послушно выполнил, как мы теперь говорим, социальный заказ. Что получил он за свою заведомую ложь, какими угрозами заставили его писать легенду, неведомо. Может быть, используя природное писательское право на вымысел, он сам все сочинил...