Приблизился неестественно бледный Алексей.

— Ты права, — сказал он, беря другую руку пианистки. — Я должен быть там. Я решил. Твой завод-автомат будет отапливаться холодом Арктики. Если нужно, я отправлюсь с монтажниками и установлю на Дальнем Берегу холодильные машины.

Федор выпустил руку девушки и стал рыться в кармане, отыскивая трубку.

«Глупец! Как мог думать! Вот из-за кого и с кем едет она в Арктику!» Он отвернулся, чтобы не видно было его лица. Наступило неловкое молчание.

— Буду рад видеть вас обоих на моем корабле, — спокойным голосом сказал Федор.

Солнце косыми лучами заливало лабораторию. В голубых ее стенах отражалась яркая медь приборов. Ванночки электролизеров и аккумуляторы в стеклянных банках, похожих на аквариумы, отбрасывали солнечные блики на потолок. Колбы ртутных ламп сверкали серебром, начищенные шары разрядников — золотом. Там и здесь важно поднимались гальванометры, на шкалы которых надо смотреть в маленькие подзорные трубы.

Комната была длинной, как коридор. Двумя непрерывными рядами тянулись лабораторные столы, широкие и массивные. Разноцветные изолированные провода в резиновых или пластмассовых трубках переплетались сетью, словно исполинский паук соткал эту сложную паутину. Разобраться в ней мог только сам академик Овесян. Здесь, в личной своей лаборатории, он вел обыкновенно сразу несколько опытов. Его ищущая мысль не могла долго удержаться на одном предмете.

Всю стену против высоких окон занимал распределительный щит темного мрамора с желтыми рубильниками и полосками шин. Академик мог получить любую комбинацию электрических токов и напряжений. Перед нагромождением блестящей меди, стеклянных трубок, резиновых шлангов и проводов косо висела картонка с красной молнией, черепом и костями.

В дальнем конце лаборатории был иной мир. Ни одного лишнего провода не было на столе, ни одного ненужного сейчас прибора. Многочисленные, они выстроились аккуратно на полках в стеклянном шкафу. В двух высоких вазах рядом с рентгеновскими трубками красовались цветы.

«Заповедник Веселовой», — так называл академик рабочее место своей помощницы.

Маша Веселова, молодая женщина, крупная, широкая в кости, стояла у пульта дистанционного управления. Освещенная солнцем, она чуть запрокинула голову с кольцом тяжелых светлых кос. У нее был широкий, крутой лоб, четкий профиль и полный подбородок. Что-то было у нее от русских красавиц, и казалось, что из всех головных уборов больше всего к лицу ей будет кокошник.

Но на Маше был не сарафан, а лабораторный халат, и смотрела она не в слюдяное оконце, а на распределительный щит, на показания приборов. Вверху вспыхивали лампочки, за щитом щелкали контакторы. Казалось, что, кроме этого, больше ничего не происходит в лаборатории.

Но в далеком бетонном подземелье в эти мгновения мчались потоки элементарных атомных частиц. Невидимые, они бомбардировали тонкие пленки вещества, нанесенного на стеклянные пластинки, и в веществах этих происходили чудесные превращения, о которых столетия мечтали алхимики средневековья. Маше Веселовой, например, ничего не стоило превратить черный неприглядный металл в золото.

Однако помощницу академика меньше всего интересовали эти давно полученные физикой реакции. Она готовила к приходу руководителя совсем другой опыт.

Первая встреча с Овесяном, первый разговор с ним произошел давно, когда она была совсем девочкой, — ей минуло тогда всего четырнадцать лет. Вместе с подружками она слушала взволнованную лекцию молодого профессора в Большом зале Политехнического музея. Физик поразил маленькую слушательницу. И не только силой своего убеждения, почти неистовой одержимостью. Он поразил ее детское воображение теорией относительности Эйнштейна, вытекающим из нее законом Лоренца — Фицджеральда… Девочка, пытаясь понять сущность услышанного, как в ознобе, передернула плечами. Неужели действительно длина предмета зависит от скорости, с какой он движется? Неужели метр внутри мчащегося вагона поезда короче метра, оставленного на перроне? Как же постигнуть, что произойдет с метром, если он помчится со скоростью света? Оказывается, для тех, кто стал бы его наблюдать с неподвижной точки, метр этот потерял бы длину… совсем не имел бы длины. Для тех же, кто мчался вместе с метром со скоростью триста тысяч километров в секунду, он остался бы самым обыкновенным метром.

А потом физик заговорил о предмете очень знакомом, но заговорил так, что девочка снова ощутила близость к таинственному, непостижимому. Запах! Что может быть обычнее? А наука не знает, что это такое И нет до сих пор теории запаха. Профессор рассказал, что многие физики всю жизнь пытались разгадать тайну запаха. В числе их был и Рентген. Но… великий физик нашел свои знаменитые Х-лучи, однако так и не создал теории запаха. Множество открытий было сделано и другими физиками, сорвана была тайна с атомной энергии, но запах так и остался для ученых и по наш день загадкой.

Молодой профессор показался девочке удивительным. Он стоят, как ей казалось, у самого входа в неведомый, загадочный мир. Стоило ему приоткрыть дверь, и он войдет туда и даже может взять с собой ее, Машу. И она решила, что непременно должна, должна увидеть профессора. Это было не просто, но она, упрямо настойчивая, все таки добилась своего.

Овесян был несколько удивлен, узнав, что эта школьница, прослушав его лекцию, собирается стать физиком, чтобы придумать… теорию запаха! Она простодушно призналась, что очень любит духи. О страхе же своем перед таинственно укорачивающимся метром она ничего не сказала.

Овесяну понравилась эта немного хрупкая, но миловидная, сосредоточенная девочка, девочка, которой нипочем неудачи всех физиков мира. И тогда, сам не зная, в шутку или всерьез, Овесян пообещал, что возьмет Машу к себе в помощницы, когда она закончит университет. Надо было видеть, как загорелись у Маши глаза, как улыбнулась она Овесяну и по-детски и… по-женски.

Невольно начав игру, Овесян уже не мог остановиться. Он подтвердил девочке, что возьмет ее в помощницы, но ей придется заняться совсем другой проблемой, вовсе не теорией запаха.

Если бы для решения неведомой физической проблемы понадобилось спрыгнуть с балкона на двадцать четвертом этаже университета, Маша в тот момент не задумалась бы, спрыгнула!..

И тогда он сказал, что они будут работать, «глядя на Солнце». Затаив дыхание, широко открыв свои синие глаза, слушала девочка все более увлекающегося профессора. Худощавый, с орлиным профилем и острым подбородком, с огромными залысинами над узким лбом и в то же время с густыми вьющимися волосами, он показался Маше чуть похожим на Мефистофеля…

— Глядя на Солнце! — продолжал Овесян, расхаживая вдоль длинного стола физической аудитории университета, где настигла его Маша. — Наше Солнце всего лишь одна из небольших звезд, но она излучает колоссальное количество энергии. — Овесян стремительно прошел к доске и размашисто написал: «3,5х1023 киловатт». — Это в миллиард миллиардов раз больше, чем мощность всех волжских гидростанций, вместе взятых. Астрономическая цифра? Не мудрено. Глядя на Солнце, породнишься с астрономами. Откуда же эта энергия? Раньше думали, Солнце горит, пылает. Кончится на нем горючее — и потухнет светило. Превратится сначала в тусклый, а потом в темный шар, и в черном мраке будут бессмысленно кружиться вокруг него в мертвом механическом движении другие холодные шары, и в том числе тот, что был прежде Землей, на котором была когда-то жизнь…

Девочка вздрогнула. «Нет, не может так быть! Не хочу слышать об этом. Жизнь, прекрасная, светлая, не исчезнет. Нет!» И она протестующе подняла руку. Но профессор, не замечая, продолжал:

— Ученые подсчитывали: когда придет всеобщий мрак? На сколько хватит Солнца, будь оно из одного углерода? Определили. На пятьсот лет. Позвольте! Но Солнце светит миллиарды лет и не думает сгорать. В чем же дело? Оказывается, тревожиться нечего. Пожар Солнца особого рода. Атомный пожар! Атомного топлива хватит на несчетные миллиарды лет.