Девочка облегченно вздохнула и снова затаила дыхание.

— Атомная энергия впервые была использована для атомного взрыва. Американский летчик, который сбросил над японским городом парашют, не знал, какая под ним бомба. Но бомба оказалась атомная, и в ней по бессознательной воле летчика расщепилось ядро урана, разлетелось на части. Его осколки задели другие ядра атомов, и разрушение, подобно лавине, охватывало все большую часть вещества. Множество ядер разлетелось, осколки их, словно отброшенные освобожденными пружинами, помчались с непостижимыми скоростями, неся в себе разрушительную энергию атомного ядра. Разрушение! Разрушение атома и разрушительная цель его применения! Недаром американский летчик счел себя преступником, пошел в монахи, стал современным схимником. — Овесян взмахивал руками, забыв, что перед ним не внимательная аудитория, а всего лишь одна зачарованная девочка. — Но на Солнце энергия, — гремел Овесян, — рождается не разрушением, а созиданием. Созиданием! Там, в ослепительной небесной лаборатории, из простейших атомов создаются новые вещества и щедрая энергия освобождается из материального плена. Слейте воедино два атома обыкновенного кислорода, вы освободите несметное количество скрытой до того в ядре тепловой энергии. Так не в этом ли тайна Солнца? Не это ли тепло посылает оно к нам на Землю? Подсчитали. Не выходит. Как известно, все ядра атомов заряжены положительным электричеством. Трудно слиться ядрам кислорода, преодолеть взаимное отталкивание.

Такое слияние было бы возможно, если бы ядра натолкнулись одно на другое, летя со страшными скоростями. Чем выше температура звезды, Солнца, тем быстрее движутся в нем, все время сталкиваясь, атомы. Однако, чтобы атомы кислорода могли столкнуться, понадобилось бы иметь миллиарды градусов. Таких температур на Солнце и звездах нет. Но миллионы градусов есть. Какие же атомы могут столкнуться при таких температурах? Мы пока что не может представить во всей сложности происходящие там процессы. Но обратимся к самому легкому атому, к водороду. Вот если столкнутся и сольются четыре ядра водорода, — а это может случиться, если налетят друг на друга два двойных по массе атома так называемого тяжелого водорода, или дейтерия, — то новое, образовавшееся от слияния ядро будет ядром атома гелия. Гелий — в русском переводе «солнечный». Его давно обнаружили на Солнце. Образуется гелий, и при этом освобождается огромное количество энергии — в десять раз больше, чем при распаде урана в атомной бомбе (при одном и том же количестве вещества). Отталкивание самых легких ядер, ядер водорода не так уж велико. Скоростей, с которыми движутся атомы в накаленной до десятка миллионов градусов массе Солнца, для столкновения таких атомов достаточно. Вот вам солнечная реакция, дающая всю энергию, какую излучает Солнце на Землю. Как оказывается, солнечные лучи, дающие жизнь всему живому, обязаны превращению четырех атомов водорода в атом гелия! Так почему, я вас спрашиваю, не создать такую солнечную реакцию на Земле? Ведь водород не уран! Он повсюду! Вода, обыкновенная вода — вот атомное топливо будущего! И мы умеем кое-что делать, умеем превращать в гелий тяжелый водород. Но вот беда! Его можно получить лишь из тяжелой воды. А где ее взять? Она только редкая примесь, которую с трудом обнаружишь в обыкновенной воде. А нам с тобой нужно решать задачу превращения в гелий обыкновенного водорода! Использовать обычную воду как атомное топливо.

Овесян остановился, переводя дух. Ему самому показалось смешным, что он так увлекся. Ведь его слушала одна только девочка. Да и поняла ли она?

А девочка подошла к нему близко, привстала на цыпочки и спросила:

— Можно мне за это вас поцеловать? — и, не дожидаясь ответа, поцеловала молодого профессора.

Пожалуй, Овесян и забыл бы об этом незначительном эпизоде, если бы через несколько лет к нему, только что избранному академику, не явилась рослая, красивая девушка с университетским значком. Она сказала, что он, академик Овесян, должен выполнить свое обещание, затребовать ее из университета, сделать своей помощницей.

Овесян сначала рассмеялся, но что-то в сосредоточенном лице девушки, в упрямой складке между ее тонкими бровями, в пристальном взгляде серьезных глаз заставило академика задуматься. Он улыбнулся, вспомнив, быть может, детский поцелуй, невольно даже потер левую щеку, — отлично помнил, что это была левая щека!

И тут он безжалостно подверг дерзкую аспирантку самому жестокому экзамену. Она стояла у маленькой доски в его кабинете, а он ходил по комнате и забрасывал Машу вопросами. Часто его вопросы выходили далеко за пределы университетского курса. Девушка краснела, лоб ее покрылся испариной, иногда она просила разрешения подумать, иной раз смело требовала пособие, книгу, справочник, журнал, часто иностранный. Академик не протестовал: только знающий человек может пользоваться книгами. Маша отвечала, решала самые трудные задачи, которые Овесян перед нею ставил, и смотрела на него то злыми, то восторженными глазами. Кто знает, сколько бы времени продолжалось это «истязание», если бы Овесян не спохватился, что ему надо «лететь» в академию. Он умчался, так ничего и не сказав, а Маша разревелась.

Так Маша стала помощницей Овесяна. Скоро она сделалась ему необходимой. Строгая к себе и другим, дотошная, въедливая, как говорил о ней Овесян, она прекрасно дополняла безудержного академика, систематизировала его опыты, оформляла блестящие, стремительные, но слишком отрывочные подчас выводы.

В лаборатории Маша довольно деспотически командовала двумя техниками. Те сначала злились на нее за безмерную ее придирчивость и требовательность, потом стали уважать за спокойствие и справедливость, наконец, даже полюбили…

Немало хлебнула горя за последние годы лаборатория Овесяна. Сколько было неудач! Пятьдесят тысяч опытов! Овесян сам сгоряча назначил эту цифру, вспомнив, что Эдисон в поисках материала для электрической лампочки накаливания испробовал пятьдесят тысяч нитей.

Когда серия опытов Овесяна начиналась, техники Федя и Гриша были совсем юнцами. Долговязый Федя мечтал стать мастером спорта по футболу, а Гриша, робкий и мечтательный, готовился в консерваторию. Маша с самого начала не пожелала считаться ни с какими спортивными званиями или музыкальными дарованиями. Беда, если в лаборатории сделано что-нибудь не так, как нужно! Впрочем, оба они в своих стремлениях преуспели больше, чем Маша с Овесяном в решении своей задачи.

Пятьдесят тысяч опытов — это 49 999 неудач.

И каждый день в различных вариантах повторялось одно и то же. Менялись условия, достигались нужные температуры и скорости полета частиц — ядра водорода мчались друг на друга. Фиксировался результат. Ничего не получалось. Снова ядра водорода — протоны разгонялись в циклотроне, приобретали миллионы электроновольт энергии. Направленные Машей в цель ядра вторгались в глубь вещества, проникали в чужие атомы, сливались со встречными ядрами. Снова фиксировался результат… и снова не удовлетворял он экспериментаторов. И так день за днем.

Академик просматривал дневники научных наблюдений, горячился, сердился, иногда махал рукой и предлагал «бросить все к черту». Маша тогда сводила брови, отбирала у академика записи и напоминала, что до пятидесяти тысяч еще далеко. Тогда-то Овесян и решил, что опыты следует вести в параллельных лабораториях. Над поставленной проблемой вместе с Машей и Овесяном стали работать многие ученые.

Академик сказал однажды Маше:

— Неистовое у вас упорство. Словно броню сверлите.

— Закаленную броню, — поправила Маша.

— Потому и стружки нет, один скрип, — вставил футболист Федя и тотчас съежился под Машиным взглядом, стал ростом с Гришу.

Часто академик сам засучивал рукава, менял условия опыта. Маша тогда стояла за его спиной, ревниво следя за каждым его движением. Овесян работал быстро, уверенно, как опытный хирург.

— Заколдованный круг, — бормотал Овесян и, хлопнув дверью, уходил в свой кабинет.

Минуту спустя через дверь слышались звуки Лунной сонаты Бетховена. Вот уже несколько лет Овесян, ничего другого не игравший, с завидным упорством разучивал на рояле без посторонней помощи Лунную сонату.