Но бывший боевой корабль остается минным пакгаузом. На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас каждый день на счету. Приходится быть начеку. Бегать нельзя. Курить нельзя. Сильно стучать нельзя. Может взорваться.

Попробуйте-ка в таких условиях снимать восстание. Однако снимали, и снимали успешно. Строгость обстановки, жесткие сроки словно бы придали строгости и стройности фильму.

Было уже довольно холодно, когда мы подошли к съемкам эпизода сбрасывания офицеров в воду. Исполнители ролей офицеров отказались от рискованного занятия купаться в ледяной воде. Тогда Левшин и я падали в воду за всех. Я играл старшего офицера Гиляровского, а нырял и за Гиляровского, и за вахтенного.

Когда исполнитель роли судового священника отказался падать с лестницы, мы загримировали Эйзенштейна, и он отчаянно дублировал несколько раз это падение.

Не было такого случая, чтобы мы отменяли съемку: туман ли, мороз ли, ночь ли, — мы всегда находили что снимать.

Был у нас трагикомический случай со съемкой кадра, который, к сожалению, в картину не вошел. Предполагалось снять эпизод, соответствующий историческому факту. При встрече восставшего броненосца с эскадрой Черноморского флота был дан предупредительный залп, после чего мятежный броненосец, не желавший сдаваться, поднимал красный флаг. Организовать залп эскадры было сложно. Мне пришлось слетать в Москву, побывать у председателя Реввоенсовета СССР и Наркомвоенмора М. В. Фрунзе и получить у него личное разрешение выстрелить из всех орудий Черноморского флота. Но только один раз. Никаких дублей! Слишком дорого.

Попасть на прием к председателю Реввоенсовета мне, сугубо штатскому человеку, было не так-то просто.

Кирилл Иванович Шутко еще раз устроил мне встречу с Калининым. Михаил Иванович, после того как поздоровался со мной, заинтересованно спросил:

— Как идут дела?

Не вдаваясь в подробности, я сказал:

— Надеемся сдать в срок.

Михаила Ивановича, видимо, не устраивало мое бодрое «надеемся», и он строго заметил:

— Фильм нужен именно к сроку. Ни в коем случае нельзя опоздать.

— У нас затруднения, Михаил Иванович. Командующий Черноморским флотом не в праве разрешить предусмотренный сценарием залп всей эскадры.

Калинин тут же связался с М. В. Фрунзе и попросил его принять представителя съемочной группы фильма «Броненосец «Потемкин»». Заканчивая телефонный разговор, он дружески попросил:

— Михаил Васильевич, надо им помочь. Очень нужная картина.

Прощаясь со мной, Калинин добродушно улыбнулся, пожал мне руку, сказал весело:

— Действуйте, молодой человек!

На следующий день с бумагой, в которой была изложена просьба, отправился на Знаменку (ныне ул. Фрунзе). И вот меня пригласили в кабинет, Фрунзе встал, пошел мне навстречу. Поздоровавшись, сказал:

— Я все знаю.

Я глядел во все глаза, старался запомнить — энергичный, по-военному четкий. Волнение не покидало меня, потому что я много слышал об этом легендарном человеке и теперь видел его наяву.

Михаил Васильевич прочитал бумагу. Сказал строго:

— Посоветуемся с моряками. Завтра будет ответ. Затем, подобрев лицом, добавил:

— Ждем вашу картину. Это очень важно, если в юбилей 1905 года появится фильм «Броненосец «Потемкин»» — непокоренный остров революции…

Настал день съемки. Мы расставили несколько съемочных камер на вершинах Балаклавских гор, а флот ушел за горизонт, чтобы развернутым строем войти в кадр. На съемку приехало много гостей. Эйзенштейн повел их на командную вышку. Операторы чистили камеры и объективы, так как флот был еще далеко. И надо же было такому случиться! Одна дама, бывшая среди гостей, полюбопытствовала: «Каким образом будет дана команда для общего залпа?» Благодушно настроенный Эйзенштейн тотчас отозвался:

— А вот так: махну белым флагом — и они выстрельнут. При этом он все продемонстрировал.

И тут мы увидели у горизонта поднимавшиеся в небо тучи порохового дыма, а вскоре до нас донесся грохот залпа.

Оказывается, заранее обусловленный сигнал — взмах белым флагом — увидели с кораблей в подзорные трубы. Повторить залп эскадра не имела права. Кадр пропал. Эйзенштейн ужасно расстроился и вместе со Штраухом и Левшиным уехал в Москву монтировать фильм, поручив нам с Тиссэ съемку финала и всяческих «хвостов».

Сергей Михайлович отбыл в Москву 21-го, захватив с собой 4500 метров снятой пленки. Мы завидовали ему черной завистью — еще бы, купается теперь в богатейшем материале, по суткам не выходя из монтажной! — и, стиснув зубы, работали. Во всех трудных случаях жизни, чтобы не дать развиться меланхолии, чтобы приободриться, мы говорили «хо-хо!». Уже 26 ноября у меня возникла настоятельная потребность произнести этот бодрящий клич. То же было и 27-го. Об этом свидетельствуют мои письма к С. М. Эйзенштейну.

«26 ноября 1925, Севастополишка.

ХО! ХО! ХО! ХО!!!

Должно быть независимо от удач и неудач.

ХО! ХО!

Должно быть, если мало времени и нет солнца!

ХО! ХО!

Должно быть и тогда, когда девять кораблей выходят в море и в море начинается смена одного — дождливого — шквала другим — градовым, а град сменяет «вражеская» тьма, и в небе за весь день образуется единственная дырка, в которую мигает единственный луч солнца (его вы увидите на экране — черное небо и светлые волны).

ХО! ХО! ХО!

И тогда должно быть, когда помощники во главе с администрацией не выполняют по выписке ни одного пункта вовремя.

И приходится сидеть у берега под великолепнейшим солнцем полнокровных три часа и ждать, когда они проспятся, чтобы было все на месте.

Макет отменили исключительно по их вине, и сегодня потеряли утро, а потом света больше не было и снимали детали встречи при «молоке».

Эдуард вследствие этого подал Котошеву (директору съемочной группы — Ред.) заявление: уезжаю 30-го, при наличии трех солнечных дней — позаботьтесь о другом операторе.

Однако это не первая важность. В общем, сняли:

1. Волны (они годны только для тревожной ночи).

2. Другие волны — хорошие, но сняты без солнца.

3. Все с юпитерами на «Коминтерне».

4. Детали встречи.

5. Выстрелы из орудий.

6. Встреча с эскадрой.

7. И множество «хвостов» разных сцен.

Осталось:

1. Макет.

2. Взрывы.

3. Еще хвосты.

4. Вельбот.

5. Блокшив (море).

6. Ялики.

7. Собрание.

Снимаем наспех, редко дублируем, ибо солнце только урывками в час по чайной ложке, да и то не каждый день. Сегодня второй день всего после Вашего отъезда приблизительно светло. Наезд носа на аппарат, кажется, будет хорош.

За «эскадру» нечего писать (не зря почти два месяца жили в Одессе, кое-чему обучились. — Г. Л.), сами увидите, что с ней можно делать. То, что там сделано, — это сверхмаксимум того, что возможно было сделать при наличии всех обстоятельств.

Если погода будет держаться четыре дня, мы снимем все необходимое и увидимся с вами.

Нас интересует, будет ли что-нибудь смонтировано к нашему приезду. Эдуард уверяет, что нет! Я уверяю, что будет, должно быть. Так или иначе, в этом весь смысл (в 20-м!).

Дорогой учитель, 20-е — это ХО! ХО!

20-е — это должно быть число нового триумфа и, Сергей Михайлович, давайте жмите — и очень даже, прошу Вас, — на монтаж и все прочее, чтобы было!

Жму руку. ХО! ХО! Гриша».

«Севастополь, 27 ноября.

…Вот что, дорогой учитель Сергей Михайлович, я не знаю, чего я там наснимал (боюсь, конечно, страшно), но мне кажется, что все это плохо, и плохо потому, что не успеваешь подумать о каком-нибудь постановочном задании, а не только написать что-нибудь предварительно на бумажке. Во-первых, еще ни разу не снимали то, что я себе намечал. (Так я впервые ощутил, что исполнять чью-то волю проще и приятнее, чем диктовать свою волю подчиненным. — Г. А.) То что-нибудь не готово, то солнца нет, то кого-нибудь нет, то разрешения нет — понимаете?

Между прочим, там снята сцена «Барский — командир пробует обед». Снята она очень паршиво, причины изъясню после, а снимал я ее потому, что не было солнца и было время, да и юпитера были в «салоне».