— Я согласен, что творится немало зла, — возразил Ибарра, — но надо мириться с этим злом ради добра, которое ему сопутствует. Согласен, жандармерии присущи недостатки, но, поверьте, внушая страх, она препятствует росту числа преступников.
— Скажите лучше, что страх умножает число преступников, — поправил его Элиас. — До того, как здесь появились жандармы, причиной почти всех преступлений был голод; люди грабили и воровали, чтобы прокормиться, но как только положение с продовольствием улучшалось, дороги снова становились безопасными. Для защиты вполне хватало наших скромных, но храбрых сельских стражников с их нехитрым оружием, стражников, которых так оклеветали те, кто писал о нашей стране, а ведь стражники пользуются одним правом — умирать, имеют одну обязанность — сражаться, в награду же получают лишь насмешки. Теперь у нас есть тулисаны, и они останутся тулисанами до конца дней своих. Какая-либо провинность, какое-либо преступление, за которое они понесли в свое время страшное наказание, какое-либо сопротивление произволу властей или страх перед зверскими пытками навсегда изгоняют их из общества. Они вынуждены либо убивать, либо умирать. Жандармский террор закрывает перед ними пути к раскаянию, и так как тулисаны сражаются и обороняются в горах лучше, чем жандармы, над которыми они лишь смеются, получается, что мы не в силах искоренить зло, порожденное нами самими. Вспомните о мудром поступке генерал-губернатора де ла Торре:[156] помилование им этих отверженных доказало, что там, в горах, бьются человеческие сердца и только ждут прощения. Режим насилия и угроз был бы уместен лишь в том случае, если бы все люди были рабами, если бы в горах не было пещер, если бы власти поставили за каждым деревом по часовому и если бы в теле раба не имелось ничего, кроме желудка да кишок. Но если несчастный, который борется за свою жизнь, чувствует, что рука его крепка, что в груди его бьется сердце и горечь заливает его душу, можно ли тогда террором погасить пожар, террором же раздуваемый?
— Своими речами вы смутили меня, Элиас; и я поверил бы в вашу правоту, если бы не имел собственных убеждений. Обратите внимание на одно обстоятельство, — прошу, не обижайтесь на меня, ибо вас я в виду не имею, — посмотрите, кто те люди, что ратуют за эти реформы? Почти все они преступники или готовы ими стать!
— Да, преступники или будущие преступники — однако почему? Потому что их лишили мирной жизни и счастья, попрали их самые возвышенные чувства и нежные привязанности, а когда они пытались искать защиты у правосудия, то убедились, что можно рассчитывать только на самих себя. Но вы, сеньор, ошибаетесь, если думаете, что реформ просят одни преступники. Пройдите по селениям, зайдите в дома, послушайте жалобы людей, и вы убедитесь, что зло, от которого нас оберегают жандармы, не больше, если не меньше, того зла, которое сами они изо дня в день причиняют. Следует ли из этого, что все жители — преступники? Тогда для чего защищать их от тех, других? Почему бы не расправиться со всеми?
Здесь кроется какая-то ошибка, но я сейчас не могу ее уловить, какой-то теоретический просчет, который выявляется на практике, ибо в Испании жандармерия приносит и уже принесла очень большую пользу.
— Не сомневаюсь; возможно, жандармы там лучше обучены, удачнее подобраны люди; или, может быть, Испания нуждается в жандармах, а Филиппины — нет. О нашем образе жизни и наших обычаях, на которые ссылаются, когда хотят лишить нас какого-либо права, всякий раз забывают, когда нам хотят что-нибудь насильно навязать. И еще скажите мне, сеньор, почему эту форму жандармской организации не ввели другие страны, ближайшие соседи Испании? А ведь они, вероятно, имеют с Испанией больше общего, нежели Филиппины? Может быть, именно поэтому у них меньше грабежей на железных дорогах, меньше бунтов, меньше убийств и в их столицах не так часто всаживают кинжал в спину?
Ибарра опустил голову, словно размышляя, затем встал и ответил:
— Этот вопрос, друг мой, требует серьезного изучения. Если я установлю, что жалобы ваши основательны, я напишу друзьям в Мадрид, так как у нас нет своих депутатов. А пока, верьте мне, правительству, для того чтобы заставить себя уважать, нужна такая корпорация, которая имела бы огромную силу и власть.
— Она нужна там, сеньор, где правительство находится в состоянии войны с народом; но для блага самого же правительства мы не должны внушать народу, что он не в ладах с властями. А если бы так было, если бы мы предпочли силу авторитету, нам следовало бы наблюдать за тем, кому дается эта огромная сила, эта власть. Такая сила в руках людей невежественных, обуреваемых страстями, людей сомнительной честности, без всяких моральных устоев, — все равно что ружье в руках безумца среди безоружной толпы. Я допускаю и хочу верить вместе с вами, что правительство нуждается в таком орудии, но пусть оно выбирает себе более достойных служителей; и если оно предпочитает навязывать свою власть, а не добиваться, чтобы народ признал ее добровольно, то пусть хотя бы покажет, что умеет ею пользоваться.
Элиас говорил страстно, горячо; глаза его сверкали, голос звенел и срывался. Наступила торжественная тишина; лодка, не подгоняемая веслами, тихо покачивалась на воде; луна величественно сияла на сапфировом небе; вдали на берегу мерцали огоньки.
— Что они еще просят? — спросил Ибарра.
— Церковной реформы, — ответил устало и грустно Элиас. — Несчастные просят защиты от…
— От духовных орденов?
— От угнетателей, сеньор.
— Разве Филиппины забыли, чем они обязаны монашеским орденам? Разве забыли, что должны вечно быть благодарны тем, кто вывел их из тьмы заблуждений и дал веру, кто оберегает их от деспотизма гражданских властей? Вся беда в том, что здесь плохо знают историю родины!
Элиас, пораженный, едва верил своим ушам.
— Сеньор, — возразил он сурово, — вы обвиняете народ в неблагодарности; позвольте же мне, сыну этого народа-страдальца, защитить его. Чтобы добрые дела заслуживали благодарности, они должны быть бескорыстными. Не будем говорить избитые фразы о миссии духовенства, о христианском милосердии. Умолчим об исторических фактах и не будем спрашивать, что сделала Испания с еврейским народом, который дал Европе святую книгу, религию и бога; что она сделала с арабским народом, который дал ей культуру, терпимо относился к ее религии и разбудил в ней чувство национальной гордости, приглушенное, почти раздавленное в эпоху римского и готского владычества. Вы говорите — монахи дали нам веру, вывели нас из тьмы заблуждений. И вы называете верой эти показные обряды; религией — эту торговлю четками и ладанками; истиной — эти сказки, которые мы слышим каждый день? В них ли состоит учение Иисуса Христа? Ради этого ему не стоило бы идти на крестные муки, а нам — отвечать на них вечной благодарностью: суеверия ведь существовали издревле, надо было лишь усовершенствовать их, а также повысить цену на реликвии. Вы скажете, что наша нынешняя религия, хотя и имеет изъяны, лучше той, что была у нас прежде; я согласен, но она слишком дорого нам обошлась, ибо ради нее мы отказались от нашей национальной самобытности, от независимости; ради нее мы отдали ее служителям лучшие селения, поля, отдаем последние гроши, тратя их на покупку предметов религиозного культа. К нам ввезли товар иноземного производства, мы хорошо платим за него и миримся с этим. Если вы мне скажете, что покровительство церкви защищает нас от энкомендеро[157], я отвечу, что оно, напротив, отдает нас во власть этих энкомендеро. Я признаю, что первыми миссионерами, прибывшими к нашим берегам, руководили истинная вера и истинная гуманность; признаю, что мы должны воздать должное их благородным сердцам; я знаю, что в Испании того времени было немало героев, как в религии, так и в политике, на гражданской службе и на военной. Но если предки были доблестны, означает ли это, что мы должны терпеть произвол их выродившихся потомков? Если нам сделали однажды великое благо, можно ли винить нас за то, что мы противимся, когда нам хотят сделать зло? Страна не просит отменить все законы, а просит только реформ, которые отвечали бы новым условиям и новым потребностям.
