Мария-Клара уже готова была расцеловать тетушку, но вдруг услышала, что у дверей остановился экипаж, и побледнела.
— А, это верно! — ответил капитан Тьяго и, изменив тон, прибавил: — Дон Крисостомо!
Мария-Клара выронила из рук вязанье, хотела встать, но не смогла: нервная дрожь сотрясала ее тело. На лестнице послышались шаги, а затем и голос — молодой, мужественный. Этот голос словно обладал какой-то могущественной силой: девушка очнулась от оцепенения и бросилась в молельню, чтобы там найти защиту у святых.
Капитан Тьяго и тетушка Исабель рассмеялись, а Ибарра услышал стук захлопнувшейся двери.
Бледная, задыхающаяся, девушка прижала руки к трепещущей груди и прислушалась. До нее донесся голос, любимый голос, который постоянно слышался ей во сне: Ибарра спрашивал о ней. Вне себя от радости, она поцеловала ближайшую статую святого Антония Аббата. Везет же святому старцу! И при жизни, и после смерти — всегда с ним рядом прелестные искусительницы! Затем она прильнула к замочной скважине, чтобы хорошенько разглядеть «его»: она смотрела и улыбалась. Когда тетушка, ничего не подозревая, внезапно прервала это наблюдение, Мария-Клара повисла на шее у старухи и покрыла ее лицо поцелуями.
— Что с тобой, глупая? — смогла наконец выговорить тетушка Исабель, вытирая слезы, увлажнившие ее морщинистые веки.
Мария-Клара застыдилась и прикрыла глаза точеной рукой.
— Ну-ну, иди, приведи себя в порядок! — заключила старушка ласково. — Пока он говорит с твоим отцом о тебе… иди же, не заставляй себя ждать.
Девушка дала увести себя, как ребенка, и они обе заперлись в ее комнате.
Капитан Тьяго и Ибарра оживленно беседовали, когда появилась тетушка Исабель, чуть не силой таща племянницу, которая старалась смотреть по сторонам — только бы не встретиться глазами с гостем…
О чем говорили две души, что поведали они друг другу очами, на языке более совершенном, нежели язык уст, и дарованном сердцам, дабы звук голоса не вспугнул восторженного чувства? В те мгновения, когда мысли двух счастливых существ передаются друг другу в блеске зрачков, слова кажутся громоздкими, невыразительными — как грубый и резкий раскат грома после ослепительно яркой и быстрой молнии. Словами ведь можно выразить чувство уже известное, мысль, уже уловленную, и произносятся они лишь потому, что влечение сердца, охватывая все существо и наполняя его счастьем, требует, чтобы все духовные и физические возможности человека соединились в исполнении той поэмы восторга и ликования, что звучит в душе. На вопрос «любить ли?», заданный сверкающим или затуманенным взором, язык не может дать ответа: отвечает улыбка, поцелуй или вздох.
А потом влюбленные, спасаясь от поднимавшей пыль метелки тетушки Исабели, убежали на террасу, чтобы поговорить наедине в зеленой беседке. О чем же они так страстно там шептались, что даже красные «ангельские головки» вздрагивали? Расскажите нам об этом благоуханные, стыдливо алеющие цветы, или ты, зефир, постигший дивную гармонию, скрытую в темной ночи, в затаенности наших девственных лесов; расскажите об этом, солнечные лучи, вы, сверкающее проявление Вечного на земле, единственное нематериальное в мире материи, расскажите нам, ибо я умею повествовать лишь о прозаических нелепостях!
Но если вы не хотите этого делать, придется попробовать мне самому.
Небо было синее; свежий ветерок, отнюдь не пахший розами, колыхал листья и цветы на террасе, — поэтому-то и вздрагивали «ангельские головки» и раскачивались вьющиеся лозы, чучела рыб и китайские фонарики. Слышался шум сагуана, волновавшего мутные воды реки, скрип экипажей и повозок на мосту Бинондо — все это заглушало голос тетушки, которая бормотала:
— Так-то лучше, там за ними смогут приглядывать все соседи.
Вначале они говорили друг другу всякий вздор, тот милый вздор, который очень похож на хвастливые речи европейцев: они услаждают слух сограждан, но у иностранцев вызывают смех или возмущение.
Мария-Клара, как истая сестра Каина, очень ревнива и поэтому забрасывает жениха вопросами:
— Ты всегда думал обо мне? Ты меня не забыл в далеких путешествиях? Ты ведь видел столько больших городов и столько красивых женщин…
Он тоже, как брат Каина, умеет уклониться от ответа, и слова его не совсем правдивы.
— Мог ли я забыть тебя? — говорит он, глядя восхищенно в ее черные глаза. — Мог ли я нарушить клятву, священную клятву? Помнишь ты ночь, ту страшную ночь, когда, увидев меня плачущего у тела моей покойной матери, ты подошла ко мне, положила на плечо руку, свою руку, которой ты уже давно не разрешаешь мне коснуться, и сказала: «Ты потерял мать, а у меня ее никогда не было…» — и заплакала вместе со мною? Ты любила ее, и она любила тебя, как свою дочь. Лил дождь и сверкала молния, но мне казалось, что я слышу музыку, вижу, как улыбается бледное лицо покойницы… О, если бы мои родители были живы и могли тебя видеть! Я взял тогда твою руку и руку матери и поклялся любить тебя, сделать тебя счастливой, какую бы судьбу ни уготовило мне небо; об этой клятве я не пожалел ни разу, я повторяю ее тебе и сейчас. Мог ли я забыть тебя? Воспоминание о тебе никогда не покидало меня, ограждало от опасностей в пути, служило утешением моей одинокой душе в чужих странах; воспоминание о тебе рассеивало чары Европы, этого лотоса, который заставляет многих моих соотечественников забывать о надеждах и бедах родины! Во сне я видел тебя на берегу залива, окутанную мягким светом зари, глядящую на далекий горизонт, мне слышалось тихое заунывное пение, которое будило во мне задремавшие было чувства и воскрешало в памяти моего сердца ранние годы детства, наши проказы, наши игры, все то счастливое прошлое, которое ты наполняла радостью, пока жила в нашем городе. Мне чудилось, что ты фея, дух, поэтическое воплощение моей родины, прелестная, простая, милая, чистая дочь Филиппин, этой дивной страны, которая к великим добродетелям матери Испании присоединяет прекрасные качества юного народа, равно как в тебе соединяется все прекрасное и чудесное, что украшает обе расы; поэтому-то моя любовь к тебе и к родине сливаются воедино… Мог ли я забыть тебя? Сколько раз казалось мне, что я слышу аккорды твоего рояля и звуки твоего голоса. В Германии, бродя вечерами по лесам, воспетым поэтами и овеянным таинственными легендами предков, я повторял твое имя, и мне казалось, что я вижу тебя в тумане, поднимающемся из долин, слышу твой голос в шелесте листвы. А когда крестьяне, возвращаясь с полей, пели вдали свои песни, мне чудилось, будто эти песни сливаются с моим внутренним голосом, певшим для тебя, и воплощают в действительность мои надежды и мечты. Порою я долго блуждал по горным тропинкам, отыскивая путь среди сосен, буков и дубов, и ночь, спускающаяся там на землю тихо и медленно, застигала меня в лесу. И если лунный свет проникал сквозь густую листву, мне представлялось, что я вижу тебя в лесной чаще, — легкую зачарованную тень, трепещущую в полумраке; если раздавались трели соловья, мне казалось, что он поет для тебя, что это ты его вдохновила. Думал ли я о тебе! Жар любви не только рассеивал окутывавший меня туман и окрашивал снег в яркие краски! Прекрасное небо Италии своей чистотой и глубиной напоминало твои глаза, ее веселый пейзаж говорил мне о твоей улыбке, а благоуханные равнины Андалузии, напоенные поэзией и красками, говорили мне о твоей любви! В ночи, залитые лунным светом, светом дремлющей луны, плывя в лодке по Рейну, я спрашивал себя — не обманывает ли меня моя фантазия, тебя ли я вижу среди прибрежных тополей, на скале Лорелеи или среди волн, поющую в тиши ночной подобно юной фее-утешительнице, призванной развеять одиночество и печаль старинных замков.
— Я не путешествовала так много, как ты, и знаю только твой город, Манилу и Антиполо, — отвечала она, улыбаясь, ибо верила всему, что он говорил, — но с тех пор, как я с тобой простилась и уехала в монастырь, я всегда помнила о тебе и никогда не забывала, хотя этого требовал мой духовник и налагал на меня епитимьи. Я вспоминала наши игры, наши детские ссоры. Ты всегда выбирал самые красивые ракушки, чтобы играть в силкот; отыскивал в реке самые круглые и забавные пестрые камешки; в этих играх ты был очень неловок и обычно проигрывал, а я в наказание шлепала тебя ладошкой, но не сильно — мне было тебя жаль. Только в игре чонка тебе удавалось меня перехитрить, и дело кончалось потасовкой. Помнишь, как я взаправду на тебя обиделась? Мне было очень грустно, но потом, когда я вспоминала об этом в монастыре, я улыбалась и скучала по тебе, и даже согласна была еще раз поссориться… чтобы тут же помириться… Мы были тогда совсем детьми. Помнишь, как однажды мы пошли с твоей мамой купаться в ручье, что протекает среди зарослей бамбука. По берегам росли разные цветы и растения, их названия ты произносил по-латыни и по-испански, потому что уже учился в Атенео[61]. Я не слушала тебя; меня больше занимали бабочки и стрекозы, похожие на брошь, сверкающую всеми цветами радуги и блестящую, как перламутр. Как они порхали и гонялись друг за другом среди зелени! А еще мне хотелось поймать руками рыбок, которые шныряли между водорослями и камешками у самого берега. Вдруг ты исчез, а затем появился с венком из листьев и апельсиновых цветов и, называя меня Хлоей, надел его мне на голову. Для себя ты сделал другой, из орхидей, но твоя мама взяла мой венок, истолкла его камнем и смешала с гого, чтобы этим снадобьем вымыть нам голову. У тебя на глазах выступили слезы, и ты сказал, что она не знает мифологии. «Глупенький, — отвечала мама, — увидишь, как хорошо будут пахнуть ваши волосы». Я засмеялась, ты обиделся, не хотел со мной разговаривать и весь день потом ходил такой хмурый, что мне тоже хотелось плакать. Когда мы возвращались в город, солнце палило по-прежнему, и я нарвала листьев шалфея, росшего у дороги, и положила тебе в шляпу, чтобы у тебя не болела голова. Ты улыбнулся, я взяла тебя за руку, и мы помирились.
