«Сегодня я запротивился быть на Красной площади, завтра - откажусь вести дружину против врагов, посчитав поход несвоевременным… Не устроит духовная отца - начну добиваться справедливости… Да, далеко можно зайти… Утром повинюсь перед братом Василием, дам слово идти у его руки без мудрствования».

Окончательный вывод князя Андрея был весьма категоричным: да, грядет иное время, более жесткое, даже более жестокое, но по сути своей имеющее ту же главную цель - мир и спокойствие на русской земле под единой рукой великого князя, государя всероссийского.

Надолго ли этот вывод останется неизменным?

Вчера, когда князь Андрей въезжал в Кремль, солнце искрилось на маковках храмов, морозец пощипывал нос, не заметил он никаких изменений за едва тронутым морозцем окном, тускло освещенным луной, и во время своих затянувшихся раздумий. Разбудил же князя постельничий будто совершенно в иную пору: сильный ветер швырял в оконце комья тяжелого, мокрого снега, сползавшего по стеклу скользкой поверхности слезящимися комочками, как бы спеша уступить место новым снежным шлепкам.

- Плачет небо, - словно невзначай промолвил постельничий и, спохватившись, поспешно добавил: - До нитки можно промокнуть.

У князя защемило сердце от этих будничных слов, проникнутых вроде бы лишь заботой о своем любезном хозяине, но Андрей понял и скрытый смысл сказанного. Навалилось даже сомнение: «Верно ли поступил, подчинившись Василию? Даже постельничий осуждает. Никому казнь не в угоду, кроме иерархов…»

Пока князь одевался и наскоро завтракал, снежный заряд пронесся, и до Успенского собора, в котором определено было проклясть еретиков и получить благословение Господа на очищение душ отступников от православной веры огнем, он шел в безветрии, лишь сквозь какую-то насупленность всего воздуха.

Служба была короткая, а вот проповедь митрополита растянулась надолго: он возносил решение Собора иерархов церкви казнить огнем еретиков, но так путано, так невразумительно, что Андрей Иванович не узнавал владыку, отличавшегося велеречивостью. Похоже было, сейчас митрополит неумело оправдывался.

Наконец проповедь-оправдание завершилась, и митрополиту поднесли массивный золотой крест, а поверх пестревшей драгоценными камнями и густым золотым шитьем сутаны надели черную рясу, наподобие тех, что обычно носят монахи, исполняющие самые грязные послушания. Только митра на голове осталась прежней, обильно утыканная жемчугом, алмазами, яхонтами и иными сверкающими каменьями, она нелепо торчала на голове перевернутым ночным горшком.

На Соборной площади уже стояли рядами по три человека иерархи, облаченные во все черное и держащие серебряные кресты и иконы в золотых и серебряных окладах. За иерархами - толпа бояр, князей, дьяков и подьячих, а уж за ними, тоже по трое, растянулись чернецы Чудова монастыря.

Сейчас сойдет с паперти митрополит, за ним, как полагал князь Андрей, последует великий князь Василий Иванович, следом - его братья, и двинется черная змея крестного хода на Красную площадь через Фроловские ворота. Однако Василий Иванович жестом остановил братьев, и процессия тронулась в непривычном порядке, великий князь с братьями словно провожал ее.

«Что еще удумал?!»

Лишь когда прошагали мимо паперти чернецы Чудова монастыря, Иван Васильевич, кивнув братьям, спустился по ступеням и двинулся за чернецами, отстав на несколько саженей[41], братья, отступив на полшага, - за ним. Их спины тут же прикрыла сотня детей боярских в доспехах и с обнаженными акинаками[42].

Весьма хитро придумано. Вроде бы он, великий князь, подневольник решения церковного Собора и идет к месту казни по необходимости, вопреки своему желанию.

Красная площадь почти битком забита разномастным людом, оставившим все свои дела ради необычности, которая должна была свершиться. По обеим сторонам широкого прохода, ведущего сквозь толпу к Лобному месту, выстроились, словно частая изгородь, ратники охранного полка. Лобное место опоясывало кольцо, образованное изчернецов московских и подмосковных монастырей, стоявших вперемежку с ратниками царева полка.

В центре круга - высокий помост, наспех сколоченный. По нему прохаживается, подбоченясь, палач в красном кафтане и красном колпаке с внушительным тесаком в руке. Ни топора, ни колоды на помосте не видать.

«Язык станут усекать Некрасу!» - с возмущением определил князьАндрей, который никак не мог согласиться с тем, что намечалось свершить на Красной площади, считая это несправедливым изуверством.

Вокруг помоста - кольцо из десяти костищ, но без столбов, к которым должно прикручивать приговоренных к сожжению, над кострищами - массивные кованные треноги, а в руках у чернецов, стоящих у кострищ, - горящие факелы.

«Что замыслили?!»

Жестокость придуманного стала понятной, когда из Фроловских ворот потянулись одна за другой биндюхи[43]с железными клетками, в каждой из которых - осужденный на сожжение. Биндюхи въехали в круг, остановились у определенного каждой повозке кострища, возницы и несколько крепкотелых мужиков принялись снимать клетки и устанавливать их на треноги, и тут оказалось, что пол клеток сделан из листов железа.

Выходит, не огнем станут очищать души несчастных, а поджариванием, как грешников в аду на сковородке! До каких же пределов может дойти злобство утонувших в нечести властолюбцев и сластолюбцев?!

Сейчас митрополит даст сигнал, и чернецы-косторовые подсунут факелы под ловко уложенные березовые поленья и специально подготовленную бересту, хотя дрова и облеплены мокрым снегом, но еще не успели освновательно промокнуть - вот-вот запылают костры. Митрополит, однако же, медлит, явно чего-то ожидая, поглядывает то и дело на Фроловские ворота.

Неурядица какая-то, похоже, вписалась в заранее определенный порядок.

И верно, лишь через некоторое время в воротах показалась стража, подгоняющая тычками под бок Некраса Руковова, окованного тяжелыми цепями. Тычки мало помогали: Некрас то и дело останавливался, и у стражников лопнуло терпение. Двое из них, вложив мечи в ножны, подхватили осужденного под руки и, двигаясь скорым шагом, поволокли его к Лобному месту. Когда Некраса втащили на помост, он безвольно плюхнулся на колени, хотел что-то сказать, видимо молить о пощаде, но крепкая ладонь палача зажала ему рот: палач хорошо знал свое дело, исполнял его ревностно и умело, без каких-либо подсказок.

На помост, кряхтя, поднялся по-бабьи толстомясый иеромонах и на удивление зычным баритоном возгласил:

- Собор святителей православной церкви постановил очистить души грешников-еретиков огнем за отступничество от заветов Господа Бога нашего и за святотатство. Аминь!

Иерархи достойно, а чернецы во всю мощь своих легких подхватили «Аминь!», и слово троекратно прокатилось над головами зрителей, молча взирающих на происходящее.

Переждав малость, иеромонах продолжил:

- За дьявольские речения, смущавшие православный люд Великого Новгорода, еретику Некрасу урезать язык здесь, на Лобном месте, а душу огнем очистить в самом Новгороде. Аминь!

Еще прокатывалось по площади троекратное «Аминь!», а палач, выхватив язык несчастного, отсек его ножом, и уже поднял высоко над головой окровавленный кулак с зажатым в нем отрезанным языком - пусть все любуются его чистой работой.

Площадь ахнула. Послышались громкие моления:

- Господи, прости и помилуй!

Некраса Руковова стражники стащили с помоста и поволокли на Казенный двор[44], а во след им полетел, подхлестывая людей, снежный заряд.

Новая задержка. Митрополит переждал, пока ветер с мокрым снегом не пронесся дальше, и, лишь когда небо утихомирилось, вознес к огрузлым тучами небесам крест, держа его в обеих руках, и возопил: