Станислав Кишка, глава Смоленского воеводства, не вставая, резко возразил:

- Я не смогу привести так много ратников. Смоленск ослаблять настолько нельзя…

Глинский едва сдержал себя, сказал все же со строгостью:

- Сейчас же шли гонцов к воеводе Сабурову, чтобы высылал требуемое число ратников. С лучшими тысячниками во главе. Первым воеводой над ними пусть идет сам или поставит кого-либо по своему усмотрению. - Сделав малую паузу, продолжил: - Здесь, Станислав Петрович, не сейм, где можно рядиться. Сегодня - война! Любое неповиновение посчитаю изменой Речи Посполитой! А это вам, воеводы паны, известно к чему приводит. - Смягчив тон, добавил: - Обещаю впредь советоваться с вами*, если в чем-либо стану сомневаться. Будет так. И только так.

Однако больше он не собирал воевод на общий совет. Распоряжения его были четки и разумны, никто не мог ничего ему подсказать, а пререкаться побаивались: вдруг и в самом деле обвинит в измене и велит оковать и бросить в темницу.

Войско собиралось дружно, и вот уже Михаил Глинский объявил день выхода королевской гвардии, следом за которой пойдут остальные полки. Многие считали, что не следует выходить в поле на встречный бой, а надо, собрав все силы в Лиде, отбить штурм, обескровить крымцев основательно и лишь затем нанести контрудар, однако своего мнения самому Глинскому не высказывали. Князь знал о разговорах воевод, но не собирался менять намеченный план, не имел и желания объясняться со сторонниками обороны города.

«Мне вручена власть. Мне вручено войско. Мне видней, как поступать, чтобы разгромить врага в пух и прах».

Что не устраивало князя Глинского, так это поведение ясновельможных панов. Они не осмеливались ему перечить, каждый вызвал в Лиду требуемое количество ратников, но ни один из ясновельможных даже не подумал выступить в поход вместе со своими дружинами, каждый нашел какую-либо уважительную причину, чтобы покинуть Лиду вслед за королем.

Живо откликнулись только южные и юго-восточные воеводства. Чувствуя приближающуюся грозу, опытнейшие воеводы встали во главе посылаемой в Лиду рати. А вот Литовское великое княжество, где господствовал Сигизмунд[78], брат Александра, отсиживалось, будто Литве не грозила никакая беда. Ну, а братья-поляки? Они сами с усами.

Князь Глинский продиктовал уже грозное послание Сигизмунду, но отсылать передумал: вполне хватало ратников и без литовского полка.

Королевскую гвардию и остальные полки, какие выступили через день, провожали горожане с грустью и малой надеждой на решительный успех: много горя видел уже этот город, не единожды осаждаемый крымцами. Такое отношение не очень-то расстраивало Глинского, ибо он не только уже знал полную численность (не два, а четыре тумена) крымского войска, намерения царевичей, но и то, какие меры противопоставит им, чтобы победить.

Судя по первым разбойным шагам, крымцы не собирались брать штурмом Слуцк. Они лишь оставили у его стен несколько тысяч нукеров даже не во главе с темником, а с одним из тысяцких. Тумены же разделились на два крыла: Бармаш-Гирей, взяв два тумена, пошел вниз по реке Случе на Припять, грабя и хватая полон. Из докладов лазутчиков явствовало, что крымцы не отправляют награбленное и полон к своим караванам верблюдов и вьючных лошадей, которые обычно ожидают добычу на границе Степи, а эти сведения позволили князю сделать вывод о том, что, раз крымцы не позаботились о караванах для переправки добычи, они, стало быть, не имеют цели идти глубоко в польско-литовские земли.

Кроме того, раз награбленное и полон они держат при себе, то, значит, с каждым днем тумены становятся менее подвижными, и его полки легко могут опережать их, перехватывая по пути на Лиду, если все же крымцы направятся туда. Сделав такой вывод, князь Михаил не посчитал нужным делиться своими соображениями с воеводами: пусть считают налет крымцев большим походом на Вильно или даже на Краков.

Второе крыло (тоже два тумена) поползло по берегам Шуры на Неман. Награбленное и полон крымцы также оставляли при себе. Выходило, что и это крыло не собирается идти на Вильно. Да и Лиду не заденут. Глинский посчитал, что скорее всего их путь таков: Клецк, Барановичи, может быть, даже Мосты, а оттуда - на юг, на соединение с царевичем Бармашем для совместного возвращения в Степь и за Перекоп, в случае погони так легче отбивать захваченное в походе.

«По частям стану их бить. Если крымцы даже узнают о выходе моего войска, они не успеют соединиться. Одно нужно для успеха - быстрый марш…»

Собрав воевод, Глинский решил слукавить:

- Два тумена идут на Лиду и Вильно, а если захватят их, то и на Краков. Такой вывод мой по наблюдениям лазутчиков. Два других тумена двигаются на Припять. Идем спешным маршем на Клецк. Нам предстоит во что бы то ни стало успеть дать бой до соединения крымцев в один кулак. Сорок тысяч трудненько будет нам одолеть, а двадцать - вполне посильны.

Воевода Домбровский предложил выслать заслоны в верховье Бобрика, Цны и Лони, чтобы задержать тумены царевича Бармаша, если тот поспешит на помощь своему брату, и князь Глинский поблагодарил за разумный совет:

- Засады поведешь ты. Тебе и расставлять их. Разбив Вату-Гирея, мы поспешим к тебе. Облюбуй места для встречного боя из засад.

- Исполню, воевода.

Поморщился князь Глинский, что назван не паном-правителем, а всего лишь воеводой, но не посчитал нужным упрекать разумного советника.

«Возвращусь со щитом, тогда все признают во мне правителя. Я сумею так поставить дело, что сейм изберет меня королем».

Ох, как сладостны подобные мечты и надежды. Они дают силу, понуждают действовать стремительно и дерзко.

До Клецка менее двухсот верст. Дорога торная. По ней и огненный наряд[79] везти любо-дорого, и обоз посошный[80] с провиантом и гуляй-городом[81] не обузный. Особенно хороша дорога до Барановичей, а оттуда до Клецка - рукой подать. Перед Клецком же надо приостановиться, чтобы оглядеться и определить, как бой вести.

За два дневных перехода войско подошло к Барановичам. Князю Михаилу очень хотелось с рассветом двигаться дальше, но он видел, как устали кони, но особенно пешие жолнеры. Когда лазутчики, которых Глинский посылал вперед десятками, известили, что под Клецком не появились даже передовые крымские отряды, а город готов отбиться от нападения, обещая самое малое на пару дней задержать тумены, если даже они начнут обходить город, главный воевода объявил дневку. Можно использовать это время с большой пользой. Крымцы, разведав о подходе польско-литовского войска, остановят грабеж, начнут собирать тумены воедино, пошлют гонцов и ко второму крылу, призвать его к себе на подмогу. Не до грабежа станет и тем туменам. На первый взгляд, вроде бы решение принял главный воевода не весьма разумное, ведь бить врага лучше всего, когда он разрознен, многие воеводы не поняли его мудрости, а иные даже осмелились настойчиво советовать двигаться дальше так же споро, как шли до Барановичей.

- Не решает ли исход дела неожиданность? - задавали вопрос первые воеводы полков и сами же отвечали: - Неожиданность всегда приводит к успеху.

- Верно, но не на этот раз, - снизошел Михаил Глинский до объяснения. - Сколько у Бату-Гирея нойонов? Двадцать тысяч. Нас почти вдвое больше. Сколько сейчас у царевича под рукой? Один тумен. Даже меньше. Остальные грабят и жгут фольварки[82] и малые поселения. Легко разбив царевича, мы вынуждены буем гоняться за этими грабителями, а они ловки в засадах. Измотают нас. Когда же подойдут тумены Бармаша, татары смогут даже пойти на нас. Поэтому я решил навязывать бой только тогда, когда соберутся оба тумена Бату-Гирея. Навяжу выгодный для нас бой. Мы, разгромив царевича, выступим навстречу идущим на помощь. Времени у нас для этого вполне достаточно. Царевич подойдет к нашим засадам, вставшим на его пути, е раньше чем через пять-шесть дней. Вот мы и должны управиться за это время. Я послал пятерых лазутчиков о главе со шляхтичем с таким расчетом, чтобы их схватили.