— Я думаю, веру насильно никому нельзя внедрить. Душа роптать по старым духовным корням все равно будет… — заметил он и хлопнул Дира по плечу. — А ты что скажешь хорошего?

И Дир тихо ответил:

— А я думаю, пора внять Христову учению только потому, что оно несет покой любой душе.

— Это все вранье! Усыпить всех бездействием — это поселить мрак в душе каждого! — вскипел Аскольд.

— Но и буйство растить в душе — тоже не меньший мрак! — гневно ответил ему Дир, и они обменялись такими взглядами, что на некоторое время воцарилось всеобщее молчание.

— Но ведь не всегда же ты воевать с народами будешь! Настанет время, и захочешь, как все, торговать с ними! — произнес наконец Исидор.

— Ну и что? — не понял Аскольд.

— А то, что у христианских народов больше товаров и они искусные мастера, а что язычники могут предложить им на обмен?

— Вон ты о чем! Обмен не получится, захват получится! — засмеялся Аскольд.

— Да не об этом, князь, речь!

— А о чем же? Ты думаешь, язычники только воевать да грабить могут и с ними никто торговый ряд заключать не захочет! Все равно, мол, своего товара не дадут, а чужой отберут! Так?

Исидор кивнул, чуя, что князь снова вот-вот вспылит.

— Нет, ты не опускай бедовую головушку, грек! Ты слушай, коль спросил. Так вот посмотри на эту фибулу! — с вызовом предложил Аскольд и протянул Исидору драгоценное украшение, выполненное с филигранной ювелирной тонкостью. — Этой застежке две сотни лет! — гордо сказал Аскольд, видя, с каким удивлением рассматривает грек украшение, предназначенное для крепления мужских накидок или плащей. — Изготовлена она и литьем металла, и ковкой его, и другой обработкой, известной не только вашим мастерам, но и нашим. С одной разницей: наши молчат о своих работах, а ваши кричат, что только они — единственные умельцы во всем свете! Терпеть не могу вранья! — проговорил зло Аскольд и гневно добавил: — Да, мы многого еще не умеем, но, думаю, и без христианских народов до всего додумаемся сами!

— Если б додумался, не ходил бы к ним с грабежом! — выпалил так же зло Исидор и, не дав опомниться Аскольду, выкрикнул: — С такими руками! С такими умными очами — и на грабеж идти!

Аскольд раскрыл рот.

— Созидай и торгуй на равных! — снова выкрикнул Исидор, видя, что киевский князь ошарашен.

— Замолкни! — гаркнул на него Аскольд, но Исидора словно прорвало.

— Устанешь, скоро устанешь от содеянного злодейства! Душа злодейством не питается! Она иссякает от злодейства! А если душа иссякает, то и… — грек не договорил: сильный удар бросил его на борт ладьи и заставил замолчать.

Аскольд собрался с мыслями и, повернувшись баком, но не удостоив взглядом поверженного проповедника, шагнул в узкий длинный проход в центре ладьи.

Молчание длилось недолго. Аскольд чувствовал, что должен ответить разгневанному греку.

— Опомнился, праведник? — зло спросил он, небрежно глянув через плечо, как проповедник вытирал кровь с губы.

Исидор молчал.

— Ну, так вот что я тебе скажу: когда Византия была сильна, она две сотни лет грабила всех кого не лень, и в первую очередь — словенские народы. Да, ты прав в одном: иссякает дух твоей страны из-за ее злодейства! Ибо она заразила словенский народ злодейством и тем обрушила его на себя! Ежели я дойду до вашего града целым и невредимым, значит, того же хочет и твой Христос! Ибо именно Византия исказила его учение! Запомни, мой нынешний поход на твой народ — это возмездие! — Князь, берег! — крикнул смотровой с высокой лестницы, прибитой изнутри к носовой части ладьи.

— Близко? — живо спросил Аскольд.

— Да!

— Слава Святовиту! — весело воскликнул Аскольд и приказал Диру передать всем быть готовыми к бою.

Месяц Аскольд и его ратники знакомились с богатством западного и львиной доли южного берега Понта. Булгарский царь Борис задыхался от гнева, видя, как язычники, те самые, которые несколько лет назад якобы охотно приняли христианство и, по свидетельству константинопольского патриарха Фотия, с презрением отвергли грязное язычество, нацепили на лодии своих кумиров и идолов и с наглостью пиратов, питаемых силой духа своих варварских богов, опустошили весь благодатный морской берег его страны. Словно ураган пронесся над селениями и городищами.

Стон и плач раздавались со всех сторон, проклятия грабителям. За что Бог послал такую беду на его страну и бедный, трудолюбивый народ? Аскольд безудержно смел и подает пример своим ратникам в безрассудной храбрости! «Я не понимаю одного, — писал Борис правителям христианских держав, — как этот самый пират мог освободить от других грабителей христолюбивого римского папу Николая Первого, напугав его доблестных катафрактариев, и даже перстня не взял за победу над лесными грабителями и за спасение жизни его высокопреосвященства! Что за странный человек, если таковым названием можно назвать то создание, которое привело на мою страну несметное полчище дикарей и грабителей! Не пожалеть ни стариков, ни детей! Насиловать женщин! Ограбить все прибрежные храмы! Забрать все виноспособные ягоды и напитки из них! Выкрасть из храмовых подвалов все тайные станки и приспособления, которые необходимы для постройки защитных сооружений и нападения на врага! Поистине ему нет равных в наглости и силе! Да покарает его Господь Бог за причиненное горе моему народу! Аминь!..»

Аскольд прошел по юго-западному берегу Понта, как буря, как ураган страшной силы, сметая на своем пути все, что оказывало хоть какое-нибудь сопротивление, и никакие намеки на жалость или тем паче «любовь ко врагу своему» не могли сдержать его грабительский пыл. Все грабили! И он будет! Все жили только для славы! И он набрал себе огромное войско смелых грабителей и будет обогащать себя с его помощью. Разве кто жил по-другому? Когда-а-а?!

Но чем ближе подходил он к Царьграду, тем мрачнее становился, и беспокойство с новой силой начинало терзать его душу.

«…Что в тебе такого, Константинополь, что одна мысль о тебе переворачивает сердце, и ноги прирастают к днищу судна? А ведь ты, царь-город, начинал с того же, что и любой другой: с городьбы и грабежа! Так почему ныне ты мне червоточишь душу и хочешь, чтоб я затаив дыхание только созерцал издали красоту твоих храмов, дворцов и улиц, а обобрать тебя не посмел!

А я оберу тебя, как и прежде! И о милости моей не мечтай! Я столько лет ждал от тебя обещанной дани, да так и не дождался. Теперь ты в моей власти! Теперь конец!.. Звони во все колокола: «Аскольд пришел за данью! И милости лишен его злодейский взор!..» Ну, выводи своих катафрактариев, турмархов, клайзнархов, выводи свой флот на мои лодьи, лей свой огонь на моих ратников — попробуй одолей меня с ходу!»

— Берег, князь!.. Царьград!..

— Вижу!.. Окружить город со всех сторон! Не страшны нам их цепи! Вывести ладьи на сушу, поставить на колеса и поднять паруса! Всем быть готовыми к штурму! Штурмовать без устали! Пока не пробьем стены и не возьмем город! Передай всем моим военачальникам, чтоб разбили свои отряды на три части и каждую часть бросали в штурм на треть дня!.. Не выпущу я тебя из своих рук, Царьград!..

Первая ночь штурма Константинополя повергла в ужас не только мирных жителей столицы Византии, но и всех защитников города. Кто ожидал, что какая-то несметная дикая орда подойдет к городу не столько с моря, сколько с суши? Правители этого города всегда считали, что любой враг подступает к нему с моря, с северной стороны, где бухта Золотой Рог заманчиво открывала вид на могучие стены, купола роскошных храмов, церквей и монастырей и величавые портики крыш императорских дворцов и где вход в гавань был закрыт огромными цепями. Взять город с суши — невозможно, думали они, ибо метательные машины, установленные на судах, не смогут с разрушительной силой достать врата и стены кремля и сделать свое черное дело, а подойти какой-то армии вплотную к стенам тоже невозможно, ибо перед стенами всего лишь узкая полоска земли. И вдруг как гром среди ясного неба: враг штурмует город по всему кольцу его стен! Как?! Как он мог подойти к стенам?! По суше?! На судах?! Суда поставлены на колеса?! Паруса и колеса?! Все пущено в ход против города?.. До такого мог додуматься только дьявол!