— Умельцы твои кривичи! — осторожно заметил Стемир. — Как же они без крюков и железных креплений крыши для изб собирают? Не рассыпаются их дома-то, когда подует сильный ветер? Ведь с севера озерные ветры дуют, а с запада — морские доходят!

— Как видишь, стоят новехоньки! — с гордостью ответил Вальдс. — Но не хотят они заниматься ратным делом, а без него жизнь все равно не может быть спокойной нигде!

— Попробуй еще клич бросить. Нам нужно словен затянуть в дружины! Тогда легче будет жить среди них! — задумчиво сказал Олаф.

— Тогда задержись немного здесь и ты со своей дружиной. Ты для кривичей пока заморский, чужой витязь, но через Власко они узрели в тебе доброе начало. Не обрывай его так быстро… Заставь их полюбить себя! — жарко посоветовал Вальдс.

— Ладно, — затаенно ответил Олаф. — Тем более что я должен здесь дождаться еще кое-кого. Но нам не следует забывать о смерти Триара, — напомнил он. — А что, друже, ежели мы наши варяжские песенки попоем! А? Фаст, запевай!

И Фаст запел удалую песнь пиратов о лихих набегах на незнакомые селения и острова, где живут не то русалки, не то девушки, по которым тоскуют эти буйные головы, горюшко-пираты.

— Князь, там Рем встретил того, кого ты посылал в Киев, — шепнул Олафу на ухо Стемир.

— Добро! Где он? — оживился Олаф.

— У самой реки, возле твоей ладьи. Ты же не хотел, чтоб его еще кто-нибудь видел! — объяснил Стемир и настороженно ждал, возьмет его князь с собой на допрос лазутчика или нет.

— Хорошо! Пусть Фаст останется с дружиной, а ты пойдешь со мной к долгожданному гостю! — быстро распорядился Олаф и поднялся с мехового настила.

Фаст кивнул, выслушав Олафа, и запел песню кельтов о соколе, которую можно было петь до следующего утра, а дружинники с новой силой подхватили любимый напев и дорогие их сердцам слова песни-баллады…

Сначала Стемир, а за ним Олаф спустились к реке, где возле ладьи Олафа стояли два разведчика в ожидании своего князя.

— Я уже думал, что не дождусь, — радостно проговорил Олаф, как только увидел своего самого ловкого лазутчика. — Позволь, Гаст, обнять тебя! Слава Святовиту, ты цел и невредим! Такой путь! Как долго тебя не было! — говорил Олаф, крепко обнимая лазутчика и зорко всматриваясь в него.

Перед ним стоял человек невысокого роста, среднего телосложения, скорее жилистый, чем кряжистый, совсем не яркого облика, производящий на первый взгляд впечатление скорее молчуна или недоумка, но стоило внимательно вглядеться в его серые глаза с жестким, металлическим блеском, как сразу впечатление менялось, и чувствовалось, что человек способен не спать по нескольку дней, выполнять любую работу и, главное, никому не бросаясь в глаза, быть там, где вершатся значительные дела. Гаст был великим лазутчиком Олафа, и тот знал его по Рарогу, ибо еще Рюрику Гаст добывал такие вести, которые предопределяли исход важнейших битв рарогов-русичей с германцами. Теперь Гаст должен был жить среди киевлян-волохов и иногда наведываться в Новгород или Плесков, как удастся, чтобы оповещать о жизни Аскольда и его дружины в Киеве.

— Славлю князя своего, сына мудрого вождя рарогов-русичей Верцина могучего Олафа! — тихо, но торжественно поздоровался Гаст с князем.

Русичи поинтересовались, не голоден ли их долгожданный гость. Гаст ответил, что отведал сытную уху в последнем селении, Листвянке, что всего в полпоприще от стана Олафа.

— Тогда сказывай, что нового в Киеве, — нетерпеливо потребовал Олаф и увлек единомышленников в свою ладью…

Гаст, устроившись на уютной, обитой медвежьим мехом скамье, поведал о Киеве и его правителях все, что узнал за два года жизни в столице южных словен.

— Вначале, князь, узнай о том, что случилось с Аскольдом после его похода на греков. — И Гаст рассказал о попытке Фотия, греческого патриарха, через свое «Послание ко всем христианским правителям» объявить Аскольда христианским правителем Киева.

Весть поразила Олафа:

«Значит, Аскольд все еще предан нашим языческим богам? Это и хорошо, и плохо!»

Нет, Олаф не должен допустить, чтобы и с его дружиной произошло то же, что когда-то с дружиной Рюрика! Он не позволит истлеть своей дружине из-за алчных походов киевских князей! Здесь, у словен, он видит другое предназначение своей дружине! Земли словен со всех сторон открыты кочевникам! Топи, болота да непроходимые северные хвойные чащобы — единственная природная защита северного края. Но там, где начинаются степи, там враги могут гулять как угодно по просторам словенской земли! Нет, не алчность надо в дружине порождать, а стремление к строительству крепостных укреплений! Построить огромные, длиной в несколько тысяч поприщ, стены из дерева и глины, создать препятствия, непреодолимые для коварного врага, ежели тот возжелает захватить наши богатства, а народ обратить в рабов!.. Зачем Аскольд пошел на греков? Чтобы показать свою силу? И тем самым вызвать злобу всего христианского мира против себя? Разве он справится со всеми армиями христианских стран? Киев с юга защищают только жалкие пороги Днепра! Неужели алчный рокот карпатских волохов — той самой прыткой части дружины Рюрика, отважных и умелых секироносцев и меченосцев, которые так лихо избивали германцев еще в Рарожье, — неужели их жадный зов сумел затмить разум Аскольда? О, княжеская доля! Неужели?

— Неужели Аскольд не смог увлечь дружину каким-нибудь другим делом на благо той земле, которая кормит его? — с горечью спросил Олаф и зорко вгляделся в лицо Гаста.

— Похоже, он зажжен огнем мести, хочет, чтобы греки выплатили ему ту дань, которую обещали, чтоб он не разорял их столицу.

— Я помню, как Рюрик недоволен был алчностью и лихим обогащением дружины Аскольда, — горько промолвил Олаф и с возмущением высказал свою догадку: — Ежели князь Аскольд не сможет дать своей дружине благодатного дела, то боги долго это терпеть не будут!

— А он, похоже, всерьез задумывается о новой вере, — поведал далее Гаст. — Великого мудреца, карпатского жреца Бастарна, совсем извёл своим двуличием, хотя когда узнал о смерти Рюрика, то весь вечер молился Святовиту перед его каменным изваянием.

— А тризну творил по нашим обычаям? — спросил Олаф.

— Да!.. Но лица на себе не резал и кожу на руках не драл в знак глубокой печали по безвременно угасшему великому князю Новгорода и Северного объединения словен. — Гаст немного помолчал. — Но чую я, Аскольд хочет довести свое соперничество с Рюриком до победного конца.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно спросил Олаф.

— Его подготовку к новому походу на Царьград, в успехе которого он уверен, ибо знает, как слабы нынче греки, — ответил Гаст.

— А нельзя ли ему в этом помешать? — азартно спросил Олаф. — Подумай, Гаст! Ведь ежели повторится история с удачным походом Аскольда, то алчность сметет и всех нас.

— Он ни о чем и слышать не хочет! Даже Бастарн отчаялся вразумить его! Видно… Святовит бережет Аскольда! Может быть, потому, что, когда Аскольд шел на греков, по пути освободил из заточения бывшего константинопольского патриарха Игнатия? — задумчиво проговорил Гаст.

— Я много хорошего слышал об этом богослове. Говорят, он честен и смел, за что и пострадал от своего безвольного царя Михаила… Но, придя снова в Царьград и увидев его великолепные храмы, Аскольд снова повергнет свою душу в смуту.

— Прости, мой князь, но я не понимаю, почему мы должны опасаться своего любопытства к христианству? Если это учение распространяют такие люди, как Игнатий, то что в нем плохого? — спросил Гаст, нахмурив брови и пытливым сосредоточенным взглядом изучая лицо своего князя.

— Вероотступничество, Гаст, всегда влечет за собой разрушение силы духа того, кто начинает лелеять в себе сомнения. Я не хочу испытать это ни в себе, ни в своей семье, ни в своей дружине! Я видел Рюрика, погрязшего в сомнениях, так и не нашедшего пути к богам! Душой он не был ни с Христом, ни со Святовитом! И это погубило его! Так просто перейти из одной веры в другую, имея честное сердце и добрую душу, невозможно! Я понял это. И не хочу повторить жизнь Рюрика. Я — Олаф! И у меня своя жизнь впереди. Но это будет жизнь созидания, а не разрушения. И прочь все сомнения! Святовит, Перун, Сварог, Велес, Радогост и Лель — мои боги, и так будет всегда! Я не позволю никому разрушить мою веру в них, — заявил Олаф, и его собеседники с уважением склонили голову перед своим предводителем.