— Зато ни одна рать так крепко мечом не владеет, как моя! — гордо отозвался Олаф.

— Знаю! Эту новую разминку для наших плеч и спин ты ввел еще в Ладоге! Мы там научились всему, — не то с задором, не то с норовом проговорил Стемир и глянул на друга исподлобья.

— Так это мне отец еще в детстве внушал, как стать сильным и ловким!.. А посла Эбона никогда не возмущали наши правила! Так отчего же его сынок вдруг стал брыкаться?

Ежели у меня родится сын, то я непременно отдам его в твою дружину. Боюсь, что ты — единственный, кто способен из неразумных отроков делать настоящих воинов.

Что, не веришь? Это дума не только моя! Я об Ингваре, — хмуро напомнил Олаф. — Рюриковна считает, что я…

— Здесь кровь Эфанды взяла свое, — прервал Олафа Стемир, — Может быть, вон та вспыхнувшая только что звездочка и есть ее душа? Может быть, она хочет посветить нам и пожелать удачи?

Олаф смотрел на Стемира широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам. Подумать только, этот избалованный сынок посла Эбона, которому в жизни все давалось легко и просто, на самом деле был глубоко несчастен! Знать, что умен, ловок, остер на язык и обожаем всеми, но не любим той, которая была ему нужна больше всего на свете! Олаф подумал, что боги, наверное, специально что-нибудь недодают человеку, и подался к другу.

— Я так и не смог смириться! Нашел ту ель, под которой она промокла тогда под дождем, и молил богов, чтобы меня постигла та же участь…

— Стемир!.. — Олаф, потрясенный, сжал плечи друга и хотел было попросить, чтобы он замолчал и не терзал свое сердце воспоминаниями, но в самый последний миг вдруг понял, что Стемира просто прорвало, как бывает со всеми, кто пытается быть скрытным и все держит в себе. — Прости меня, — едва слышно прошептал Олаф, чувствуя, как слезы застилают ему глаза.

— А чем бы ты помог мне! Нам же с тобой по шестнадцать лет было… Я думал, с посвящением в мужчины все пройдет, наложницы, мол, отвлекут меня своим умением стирать с нашего чела дух памяти, и постепенно забуду я Эфанду!.. Но нам никогда не избавиться от нашего прошлого! — обреченно вздохнул Стемир и грустно добавил: — Хоть бы скорее какое-нибудь живое дело началось! Драться хочется!

Олаф улыбнулся: жизнь возвращалась к его другу.

— Я рад, что наконец узнал всю глубину твоей души, Стемир! Теперь ты мне не просто друг! Теперь ты мне брат! — искренне, очень тихо проговорил Олаф, ощущая, как только что вспыхнувшая новая, яркая искра их дружбы проникла ему в кровь. Теперь он Стемира ни на шаг не отпустит от себя.

На следующее утро великореченская уютная бухточка, что пригрела своим ласковым лукоморьем триста ладей русичей, оживилась.

Олаф послал лазутчиков на пристань еще раз и возбужденно ждал их возвращения. Дружинники возились в ладьях, как жуки-щитоносцы, и требовали от князя причалить к суше. «Ноги от воды устали, размяться надо бы», — слышалось то тут, то там, но Олаф медлил. На берегу могла быть засада. Пока они в ладьях, они неуязвимы, а рисковать без нужды — дело глупцов. Видя нетерпеливые, жаждущие горячего действа лица, Олаф вынужден был поднять правую руку вверх с крепко сжатым кулаком. Это означало: «Нет! Берег опасен!» Когда со всех ладей русичи разглядели символический приказ своего предводителя, рокот быстро стих, и каждая ладья превратилась в спокойно дремлющую на воде после сытного обеда утицу.

Но вот зарябила водная гладь, и Олаф увидел заветную разведывательную ладейку. «Ну, Рем, скорей! Что ты так плохо орудуешь веслами!» — подгонял мысленно Олаф своего лазутчика и нетерпеливо поглядывал на согнутую спину русича. Русич с распущенными до плеч светлыми волосами был одет в словенскую одежду и производил впечатление словенина рубахи-парня, только что проводившего свою ладушку домой, всю силушку оставившего на гулянье и не спеша, что-то напевая, возвращавшегося к своим родителям. Что ему там, в укромной бухте, какие-то ладьи! Мало ли их с торгом тут причаливает! Вот красавица девица, что была со мной всю ночь, это дело, а все остальные — прочь!.. Парень держал свою лодчонку на независимом курсе и ни разу не взглянул в сторону ладьи Олафа и вообще в сторону этих странных, чужих струг, как на не вовремя вылупившийся утиный выводок, не знавший еще как следует ни запаха своего берега, ни речных насекомых, которыми их будут пичкать непоседливые утиные мамаши. «Цыц!» — со звонкой бесшабашностью кричал он чайкам, что кружили над его лодкой, и добился главного: словене перестали его сопровождать. Проплыв мимо ладей Олафа на пятьсот — шестьсот локтей, парень причалил лодку в укромном месте, а затем вдоль берега, прячась за кустами и деревьями, осторожно поплыл назад. Потом, войдя в воду, он нырнул и, проплыв под водой несколько десятков метров, вынырнул прямо возле ладьи своего князя.

Олаф со Стемиром помогли ему подняться в ладью, быстро переодели парня в сухую теплую меховую одежду и, дав ему горячего, только что вскипевшего на походном очаге цветочного настоя, забросали парня нетерпеливыми вопросами.

— Во всем виноват Спирка, — выпалил Рем, как только влез на ладью, и пока он пил и обогревал свою душу целительным напитком, отвечал как мог князю и его другу. — Его зовут здесь боярин-молчун. Ты, князь, его должен был видеть на Совете в Новгороде.

Олаф покачал головой. Спирку он ни разу не видел. И даже не слышал о нем.

— Говорят, он коключ, — отхлебнув напиток, снова проговорил разведчик, с любопытством поглядывая на именитых соплеменников.

— Рем, ты в своем уме? — возмутился Олаф. — Коключ — это морж-одиночка ительменов и поморов.

— Спроси Дитмара, — вздохнул Рем. — Я видел его в торговых рядах. Он тебе скажет то же самое!

Олаф не скрывал от лазутчиков, что послал на разведку несколько человек, чтобы они общими усилиями собрали все сведения в Плескове о заговоре против русичей.

— Дитмар еще не вернулся, — беспокойно отозвался Олаф и попросил: — Продолжай.

— Плесковичи бают, что Спирка недавно овдовел, а так как детей не имел, то решил все свое богатство отдать плесковскому ополчению для того, чтобы те довели дело Власко до конца. Имя Власко звенит во Плескове на каждом шагу, словно копыт перестук, — заметил Рем и, посмотрев исподлобья на Олафа, хмуро проговорил: — Зря ты, князь, не опустил тогда свой меч на его голову!

— Бедолага! — беззлобно оборвал его Олаф. — Никто не ведает, что было бы С нами, ежели бы я тогда отрубил ему голову! Меня сам бог остановил, словно предупредил! «Не дело творишь, князь!» На плечи Власко не смог опуститься мой меч!.. Такие дела, Рем, вершат Перун и Сварог под предводительством Святовита. Учись и ты слушать голоса богов! И ты получишь сокровища! Помнишь наставления Барина? — жестко спросил Олаф.

Рем пожал плечами:

— Я иногда сомневаюсь в силе наших богов.

— А это свидетельство распада силы твоего духа! Не смей подпускать к душе сомнения в том, что очевидно!

Чаще слушай природу: землю, воду, деревья, травы, небо, солнце, луну и звезды — и ты поймешь, как сильны наши боги и как внимательны они к нам! — с горячей убежденностью проговорил Олаф.

Рем сник.

— Ну, ладно! Давай выкладывай о Спирке все, что ведаешь, — потребовал Олаф.

— Позови Алдана, меченосца левой руки, — сказал вдруг Рем, и Олаф разозлился еще больше.

— При чем здесь Алдан? Он у меня один из лучших дружинников.

— Он тебе много расскажет о Спирке… Гораздо больше, чем любой из плесковитян, — пробурчал Рем и спрятал взгляд от князя.

— Говори, что ведаешь об Алдане! — грозно потребовал Олаф, схватив Рема за плечи.

— Стемир, скажи князю, что…

— Олаф, успокойся! Алдан ведь из дружины Рюрика, — напомнил Стемир.

— Ну и что?!

— А то, что он давно бытует в Новгороде.

— Ну и что?! — снова вскипел Олаф, грозно повернувшись к Стемиру.

— А то, что женщин у нас своих было мало, вот и бегают наши меченосцы к чужим женам, которых не умеют любить словенские мужья.

— Говорят, Спирка за это и убил свою жену… — проворчал Рем. — Но… ты лучше об этом спроси у самого Алдана.