Полюда, видя, что Гостомыслов сын упорно стоит на своем, решил пустить в ход ту хитрость, которая всегда могла остудить любой разгоряченный пыл.

— Чего мы с тобой стараемся, Домослав, вкладывать в ту голову ума-разума, которая в этом не нуждается! Власко известен всем нашим словенам как зело умный, добрый молодец, храбрый, сильный воин, но еще не самостоятельный хозяин, хотя и полный наследник всего отцовского состояния. Я не знаю, пойдет ли новгородский совет ради твоего желания стать посадником на отступничество от закона своего, — довольно искренне засомневался мудрый посол, смешно оттопырив полные губы, и, слегка высунув язык, досадливо причмокнул им.

Власко выпрямил спину, будто кто-то подхлестнул его к очередной атаке.

— Есть такой закон? — зло спросил он и сузил глаза. — Нельзя претендовать на звание посадника, пока ты не семьянин? — переспросил он и засмеялся.

— Да, — спокойно ответил Полюда. — И Домослав подтвердит тебе это. Правда, я не знаю, как отнесутся советники именно к твоему прошению. Ведь ты дважды спасал нашу землю от врага, ты один из самых богатых людей нашего края… Куда смотрит Радогост, Домослав? — вскричал вдруг Полюда, а его друг весело пожал в ответ плечами. — Ну неужели среди наших девиц нет той, которая бы как глянула на Власко, так бы он и обмер от счастья? Ну, где взять для него такую горлицу? Боги! Помогите нашему славному витязю! Не то страдать будет земля ильменская от холостяцкой тяжести Власкиного сердца! — причитал Полюда, и краем ока поглядывал на Гостомыслова отрока, и ждал на его лице проявления того милого, доброго выражения, которое всегда было его неотъемлемой принадлежностью.

Но Власко хмуро обдумывал весть послов и не обращал внимания на их шутки. Полюда пыхтит, даже притоптывает, пытаясь что-то донести до разума Власко, Домослав то входит, то выходит из светлицы, а Власко все сидит, пригвожденный к скамье неразрешенной проблемой, и не знает, что делать дальше. Вдруг он увидел, как послы торопливо перешептываются о чем-то, и, сдержав порыв гнева, покинул светлицу.

Полюда, давно ожидавший ухода Власко, тут же метнулся к потайной двери светлицы, вывел из-за нее сказителя, что прибыл из Рюрикова городища, и гневно приказал тому:

— Власко ни слова, ни звука о том, что Олаф пригрозил мечом. Не то не удержим мы свой люд от сечи неминуемой. Плети корзины у себя на Гончарном конце и молчи, будто язык у тебя выдрали. Все уразумел?

— Куда уж понятней! — сморщив нос от досады, проговорил в ответ Словении и, почуяв грозное веяние в посольской светлице, с понурой головой удалился.

— Власушко, братец ты мой единственный, посмотри на меня так, как бы отец родной посмотрел! — взмолилась перед могучим красавцем Гостомыслица, ныне по мужу звавшаяся Гюргиной.

Власко, сжав руки, стоял у окна в своем просторном доме, что отовсюду был виден, ибо венчал собой Словенский холм. Наследник Гостомысла хмуро смотрел на бревенчатую улицу за окном и, любя всем сердцем свою красавицу сестрицу, приложил недюжинные усилия, чтобы не обнять ее и не погоревать вместе с ней по умершему отцу-батюшке. Так хотелось побыть с умницей-сестрицей, что славилась добрым словом, веселым глазом да ласковой душой! Так хотелось по-братски спросить ее: «Как ты живешь, милая? Нет ли нужды в моей помощи? Сказывают, ты дитя по весне должна родить! Гюрги, славный варяжский секироносец, знатный Рюриков полководец, отцом станет! Еще крепче сроднятся наши родственные племена!..» Но нет этих слов на устах у Власко… «По родной земле чужая нога ступает. Сейчас пока Мирно ходит и душу народную не присиливает. А время пройдет, и не будет конца-краю погибели словенской воли! Все вырвут с корнем, все вытопчут, все в пепел и стынь превратят. Все светлое в черное вымажут. Все лучшее высмеют. Небо голубое покроют тучи черные. Солнце красное не проклюнется из-за сплошного ненастья. Не могу я, сестрица милая, обнять тебя и любить, яко прежде. Между нами вороги варяги стоят! И хоть не судья я им, но и не друг! И молчать не могу, и любить не могу, могу только злобу копить для защиты земли своей матушки!..»

А Гюргина, накрывшись убрусом, подошла вплотную к Власко, обняла его спину, погладила, заплакала, ткнувшись лбом в жесткую рубаху брата, и, всхлипывая, спросила:

— Ты, видно, давно плача нашего не слышал, Власушко! А нам, женщинам, ждущим своих новорожденных, Святовит плакать запретил! Ибо сердце у таких детей закаменеть может! А дети только на радость должны рождаться! Тебе бы, Власушко, тоже дитя своего иметь надо, а то ты сердце свое в булат превратишь.

Власко развернулся всем корпусом к сестре и смахнул ее нежные руки со своей широкой спины. Гюргина не отступила. Глаза загорелись той, родной, сияющей радостью, когда Власко повернулся все же к ней и посмотрел в ее васильковые очи.

— Драгоценный ты мой братец! — ласково воскликнула Гюргина и бросилась Власко на шею.

Власко дрогнул. Что-то отцовское промелькнуло вдруг в его осанке, жестах и той неуправляемой мимике лица, которую толкают к особому проявлению только узы родства и чувство безысходности. Он осторожно обнял сестру и легонько прижал к себе, но уже в следующее мгновение, почувствовав натянувшийся, неестественно большой живот, отпрянул от нее. Гюргина засмеялась.

— Ну, как я тебе? — лукаво спросила она, гордясь собой и сторожко наблюдая за настроением брата.

Власко отвел взор от фигуры сестры. Он сознательно встретил Гюргину не по обычаям своего племени, хотел раз и навсегда дать ей понять, что никакие родственные связи не остановят его. Он хочет быть посадником и он будет им! Он хочет избавить свою землю от варязей, и он сделает это светлое дело для народа своего! Ну и что же, что родная сестра замужем за варягом? Пусть варяг не думает, что это затянет разум потомка Гостомысла! У Власко своя голова хорошо бытует. И пусть Гостомыслица не стремится вить гнездо для своей варяжской семьи на земле отца их. Пусть Гюрги сам подумает, где должна пустить корни его семья… Сколько буйных дум роилось в горячей голове Власко, пока он не глянул в озорные, зовущие к милому родству глаза любимой сестрицы. «Ох, Гостомыслица-Гюргина, ну зачем ты бередишь мою душу?» — Власко почувствовал, как закололо в глазах, и, чтобы не дать сестре возможность увидеть себя поверженным, снова притянул ее к своей широкой груди и уже крепче прижал к себе.

Гостомыслица затихла. Прижалась к брату, как бывало в детстве, истосковавшись по его защите, по его мужской опеке и родной силе, которая заставляет гордиться братом, а заодно и убедиться в том, что и в его широкой, сильной груди тоже бьется горячее, Гостомыслово, сердце, которое омывается одной с ней кровью и питается одним и тем же духом, духом древнего словенского племени… спора[7]. Вот оно, самое главное! Вот оно, то, что дубовым остовом держит в крепких сучках, как в смоляных ветках трудягу-шмелиху неожиданной сочной каплей смолы настигло, приклеило к стволу, а затем и накрыло обильным стоком исконного сока дерева; так и у нас, у словен, дух спора держит нас в своей узде и не позволяет нам жить разумом лучших словенских колен. «О, дух спора, как ты могуч и грозен! Можно ли избавиться от тебя, или ты наш вечный страж?» Как эта мысль пришла ей в голову?.. «Нет, Святовит, ты ведаешь, как горяч мой брат, и вовремя стремишься напомнить мне о корнях гордого духа наших племен! Земной поклон тебе за это…»

— Власушко, ты когда-нибудь думал о том, почему словенские племена так далеко разбросаны по белу свету и очень маленькими гнездами ведут жизнь свою? — тихо спросила Гостомыслица, не отрывая рук от широкой груди брата.

Власко почувствовал, как его дыхание пресеклось. «Да, сестрица, какое бы ты имя по своему мужу ни носила, думать ты все одно будешь по образу мысли отца своего, — нахмурился он и словно знал наперед, чем закончится их нынешний разговор. — Ладу все равно не будет, не старайся, любимая сестреночка».

Он поцеловал Гостомыслицу в лоб, слегка отстранил ее от себя, пытливо посмотрел ей в глаза и так же тихо ответил: