Вдруг напряжение растаяло, и Дир почувствовал, что снова может свободно двигаться.

— Ты слышал… глас богов? — срывающимся шепотом спросил волох жреца.

— И… ты его воспринял?! — удивился Бастарн.

— Да! — изумленно ответил Дир.

— Это наше Белое Братство, которое пытается нас спасти от черных бурь.

— А кто же они?! Почему они невидимы? — не унимался Дир. — И ты часто внимаешь им?

— Да, я постоянно слушаю их волю и стараюсь, как могу, довести ее до сознания Аскольда, но мне это не всегда удается, — признался Бастарн, с горечью глядя на Дира.

Дир сел на землю. Все, что прозвучало из уст верховного жреца, было настолько непонятным и чужеродным, что у Дира зашумело в голове. Он схватился за виски и покачал головой.

— Я знал, что тебе это трудно будет понять, Дир, но ты очень хотел узнать правду! А к ней люди будут еще не скоро готовы! — с сожалением проговорил Бастарн и, подняв обе руки с широко растопыренными пальцами над головой волоха, проделал несколько круговых жестов.

Дир отпустил виски, звон в ушах прекратился, и почему-то появилась необыкновенная легкость и чистота.

— Я думал, что не вынесу этой боли! — пробормотал Дир, не веря еще тому, что такая острая боль так быстро прошла.

Бастарн промолчал.

Но Дир всей душой стремился продолжить разговор с верховным жрецом:

— Скажи, Бастарн, если Белые Братья выполняют волю единого могучего Бога, то… не его ли за самого главного бога и принимают иудеи?

— Ты хочешь знать, какой народ ближе всех находится к истине через свою веру?

— Да! — горячо сознался Дир.

Бастарн внимательно оглядел рыжеволосого сподвижника Аскольда:

— Я тебе, Дир, скажу одно: тот народ ближе всех находится к истине, кто меньше всего себе врет! — жестко проговорил Бастарн. — Я доволен тем, что именно ты находишься рядом с Аскольдом, хотя и знаю, что влиять на него очень трудно… Но это меня все же немного обнадеживает.

Дир, однако, выслушав жреца, отрицательно покачал головой и откровенно заметил:

— Напрасно, Бастарн! Как только я вспоминаю о своих мольбах перед Аскольдом в Царьграде, сразу краснею словно маков цвет! Я же ни в чем не смог ему помешать! — горько воскликнул он и низко опустил голову.

— Поведай-ка мне об этом! — живо потребовал Бастарн, радуясь, что наконец-то можно перейти к тому разговору, ради которого он увел Дира на Берестовые холмы Борисфена. Жрец устроился возле волоха, ласково тронул его за плечо и приготовился слушать.

И Дир, не таясь, рассказал жрецу все о том грозном походе Аскольда на греков, который поверг в ужас правителей Византии и весь народ, защищать который, как правильно рассчитал тогда Аскольд, было некому. Действительно, царь Михаил III со своим войском был в Каппадокии, где горели его владения от рук павликиан[5]. А флот во главе с Вардой уплыл сражаться с пиратами, которые грозились отобрать у Византии прекрасные средиземноморские острова, и находился у Сицилии, где с всесильным Вардой, константинопольским временщиком, Василий Македонянин задумал расправу, ибо влияние Варды на Михаила III представлялось всем настолько пагубным, что необходимо было положить этому конец. Да, открытая Византия не случайно казалась Аскольду легкой добычей, а Константинополь незащищенным, и киевский князь, зная это, коварно напал на великую столицу мира.

У Дира и сейчас, спустя годы, все еще дрожали руки и захватывало дух от необычайной дерзости Аскольда. Как он умел добывать нужные вести! Даже Дир не знал, каких людей снаряжал Аскольд в разведывательно-торговые походы и где добывали для киевского правителя необходимые сведения!

— Не доверял он мне?! Может быть! Я не люблю далекие походы, да и наши жены должны были вот-вот родить. Да! Наши сыновья — ровесники тому походу! — Дир улыбнулся, затем задумчиво произнес: — Сын растет почти без отца! Мамки-няньки, бирюльки-свистульки, одни юбки вокруг будущего воина — срам!.. Молоды мы были… Начинали с освобождения Игнатия на Теревинфе, доставления его в Царьград и ограбления храма-казначея, созерцали красоты Царьграда и предавались бесчисленным грабежам столицы, а потом было соглашение между Фотием и Аскольдом.

Дир свесил рыжеволосую голову и прошептал:

— Я стал почти рабом Аскольда, когда он освободил Игнатия, но время шло, и добро исчезало. Помню, я так просил его, когда мы стояли на стене Царьграда и смотрели на его волшебную красоту, чтобы ратники не разрушали ни храмов, ни дворцов, но дружина была одурманена, увидев, сколько прекрасных изделий везде и нет стражи! Мы пять дней, да, Бастарн, и я вместе со всеми, грабили город, пока не поняли, что наши струги могут не выдержать, ведь путь не близок! Аскольд охрип, пытаясь вразумить воевод, а те — дружину. Что творилось с их глазами и душами! То была картина настоящего безумства корысти! Но накануне отплытия домой вдруг к нашей ладье причалила маленькая лодчонка, в которой были люди Фотия. Они спросили, может ли Аскольд встретиться с патриархом. Аскольд долго не мог понять, в чем дело, спрашивал, где Игнатий, с каким патриархом будет встреча, хотел даже убить сотников, но я удержал его. Когда до разумения Аскольда дошло, что с ним хотят заключить ряд, он долго молчал, а затем согласился. А через некоторое время состоялось то, что называется соглашением, но я уверен, что Аскольд заключал его в состоянии помрачения разума. У него как-то странно блестели глаза, голос срывался, было видно, что князя лихорадит. Но осанка и весь вид Аскольда в ту ночь были, пожалуй, как у сказочного витязя. Да, было видно, что он своим финским убором на какое-то время запечатал уста самому патриарху Царьграда. Ну да это надо было видеть! — восхищенно проговорил Дир. — К нашей ладье прикрепили помост, предварительно убрали лишних людей и оставили только стражу. Когда на помосте появился в священном белоснежном одеянии патриарх Константинополя, у нас с Аскольдом захватило дух. Его узкое, измученное лицо, темные круги под глазами говорили о пережитых страданиях, а мановения изнеженных белых рук, державших метелочку и чашу со святой водой, с помощью которых он пытался освятить нашу ладью, как место переговоров, и нас, как соучастников ряда, не скрывали силу его презрения к нам, как к варварам. Следом за патриархом, в одежде простолюдина на помосте появился еще один человек, которого Аскольд грубо схватил, и если бы не защита со стороны патриарха, то неизвестно, чем бы все закончилось. Это был царь Михаил. Надо отметить, что патриарх хорошо знает наш язык. Вот только не знаю, понимал ли нас Михаил, — глухо продолжал исповедоваться Дир. — Царь был тоже бледен, его красивое несчастное лицо невольно вызвало сочувствие в моей душе. Аскольд же, напротив, смотрел на царя враждебно. Вид царя был таким отрешенным и горестным, что, казалось, иногда он смотрел сквозь нас. А Аскольд возмутился: царь здесь, стало быть, и катафрактарии вернулись! Не устроить ли доблестный бой двух конниц!

Михаил лишь опустил голову и обреченно махнул рукой Фотию.

Тогда патриарх выложил на табурет большой лист пергамента и зачитал из него несколько строк. Помню, он просил немедленно оставить бухту, отплыть к себе. В Киеве мы должны были разрешать христианским проповедникам вести беседы со всеми людьми города, а в Константинополе дозволялось нашим людям беспошлинно торговать.

— Это все?! — вскричал возмущенный Аскольд и чуть не разорвал пергамент.

Фотий спохватился и стал читать дальше:

— «Обязуемся со своей стороны ежегодно, по осени, платить киевскому князю Аскольду дань, кою вручать будет особое посольство, снаряженное под строгим надзором царя Михаила Третьего и патриарха Византии Фотия».

— Дождешься от вас дани! — проворчал тогда в ответ Аскольд и как в воду глядел, — проговорил Дир и посмотрел на жреца.

— И после этого вы отплыли домой? — осторожно спросил Бастарн, внимательно слушавший Дира.

— Не сразу, — улыбнулся Дир. — Фотий вручил Аскольду дорогие дары: паволоки, золото, серебро, драгоценные ткани и, заручившись словом Аскольда, что наутро нас не будет, перекрестил нас на прощанье, помог царю преодолеть помост и перебраться на свой корабль.