— Мой дед многому меня научил! — с гордостью отвечала на надоевшие вопросы Экийя и лукаво позвякивала древними серебряными украшениями. Аскольд в таких случаях подходил к Экийе медленными тяжелыми шагами, властно клал свои могучие руки на ее прекрасные плечи, любовно гладил их своими шершавыми ладонями, довольно смотрел в ее черные очи, а затем жадно начинал целовать ее и, ежели никого не было рядом — а приближенные давно знали про страстность Аскольда и оставляли супругов наедине, — то продолжение этой сцены было всегда одним и тем же: смятая одежда, разгоряченные тела и ненасытная жажда обладания друг другом.

Но сегодня Экийю беспокоили другие мысли. Сегодня ей везде и всюду чудился какой-то преследователь. Озабоченная и напряженная, зашла она в детскую комнату к сыну и решила немного забыться в забавах с Аскольдовичем. Играя с малышом, постоянно лаская его и забавляя, Экийя не заметила, как в детской оказался кроме няньки еще один человек. В сером плаще, с бледным лицом, прикрытым большим капюшоном, он решительно подошел к княгине и тихо попросил, увидев, что она испугалась:

— Не шуми, Экийя! Я целый день стремлюсь увидеть тебя без свидетелей, но мне это не удавалось, — устало проговорил незнакомец и представился: — Я христианский проповедник, мое имя Айлан, и мне надо поговорить с тобой.

— Но я ничем не смогу помочь тебе, — округлив глаза от удивления, растерянно проговорила Экийя, угадав, что пришелец явился просить ее повлиять на какое-то решение Аскольда.

— Я знаю, у твоего мужа только два влиятельных советчика, это Бастарн и Дир. Но к ним идти бесполезно, это только ухудшит положение тех, ради которых я пришел к тебе, — откровенно проговорил Айлан и торопливо добавил: —Умоляю тебя, ради всего святого и доброго, помоги мне!

— Я не могу обещать тебе, христианин, — отрицательно качнув головой, хмуро ответила Экийя. — Если ты следил за Аскольдом, то должен был заметить, что мое место возле него бывает только тогда, когда он хочет этого, — спокойно объяснила она.

— Но если ты отважишься замолвить ему словечко об Исидоре, то не убьет же он тебя за это! — проговорился наконец незнакомец.

— Помилуй, Радогост! Спаси, Сварог! Что ты мелешь, христианин?! — возмутилась Экийя.

— Я прошу тебя, Экийя! Ты получишь за это много драгоценностей…

— Награбленных? — перебив пришельца, спросила Экийя и зло добавила; — Если бы я хоть однажды надела на себя все добытые моим мужем драгоценности, то я и дня бы не прожила, столько смертоносных проклятий содержат они в себе! Убирайся прочь, пока я не кликнула стражу! — потребовала Экийя, взяв сына на руки.

— Ты не поняла, княгиня! — умоляюще молвил Айлан. — Мои правители не дарят добрым людям чужих украшений, — горячо шептал проповедник, низко склонив голову и пытаясь взять княгиню за руку.

— Сними свой колпак, — сухо приказала Экийя. — Покажи свое лицо и посмотри в глаза жене Аскольда! — потребовала она таким тоном, что у Айлана, будь он другого склада ума и характера, похолодели бы руки и ноги. Но у христианского проповедника, прошедшего суровую школу жизни в двух тайных монастырях Византии, где монашеские обряды совмещены были с рыцарскими упражнениями, рука не дрогнула, а нашла мягкую, прохладную руку Экийи и ласково пожала ее.

Айлан отбросил на спину капюшон, открыв свое лицо, и посмотрел в глаза прекрасной мадьярке. Они смерили друг друга многозначительными взглядами, в которых постороннему, но прозорливому наблюдателю почудился бы взаимный интерес. Экийя увидела, как красив этот греческий монах, как многоопытен он во всем, и испугалась за себя. Она прочла во взгляде монаха вызов и любопытство.

— Я вижу, ты много странствовал, — глухо проговорила немного спустя Экийя и, оглянувшись на няньку, поняла, что едва не выдала себя.

Она мгновенно отослала няньку, села вместе с сыном на скамью, покрытую пестрым пушистым ковром, и предложила сесть монаху на табурет, что стоял в центре комнаты.

Монах повиновался. Экийя знала, как опасны глаза людей, они, как острые быстрые стрелы, могли заронить в ее тело любую хворь, поэтому она сама долго ни на кого не смотрела и не позволяла этого делать другим! Другим нельзя, а этому монаху, который не сводил с нее своих ярко-голубых глаз, вдруг стало можно?!

— Сюда может в любое время войти Аскольд, — спохватившись, сказала Экийя и с усилием спросила: — Что бы ты ему сказал, если бы он вошел?

— Сказал бы все как есть! — искренне ответил монах. — Он же давно разрешил нам проповедовать у вас учение о Христе! Вот я и сказал бы, что пришел поведать его сыну о детстве Христа… Не смотри на меня больше, Экийя, — жалким голосом вдруг попросил монах и встал.

— Только для того ты и ходил нынче за мной целый день? — тихо засмеялась Экийя, действительно боясь, что в любую минуту в детскую может войти Аскольд.

— Нет, — грустно ответах монах и, потупив взор, признался: — Ты должна помочь мне… Надо освободить Исидора…

— Уговорить Аскольда изменить свое решение невозможно, — холодно заметила Экийя.

— Мы за это щедро заплатим, — быстро и горячо пообещал монах и снова призывно посмотрел на Экийю.

«Какие удивительные глаза! В этом безбрежном море синевы можно утонуть, забыв обо всем», — со страхом подумала Экийя, а вслух растерянно призналась:

— Я не знаю, как и заговорить об этом с Аскольдом…

— А ты попробуй, ты необыкновенная женщина, тебе Бог столько дал! Князь не может не послушать такую красавицу, как ты! — горячо уговаривал Айлан Экийю.

— Ты не знаешь Аскольда, монах!

— Но он любит тебя больше всего на свете! — воскликнул монах и сделал несколько шагов по направлению к Экийе.

— Откуда тебе это известно? — спросила Экийя и остановила его взмахом руки. «Стой там, где стоишь», — говорил ее жест, а руки почему-то крепче обняли сына.

— Об этом известно и в Византии! — воскликнул монах.

— О-о! А если вы все ошибаетесь и Аскольд, кроме своеволия, не признает никого и ничего? — задумчиво спросила Экийя.

— Попробуй, Экийя!.. Мне надо идти, — с болью и тоской в голосе проговорил монах и, подойдя к Экийе ближе, вдруг наклонился и поцеловал край подола ее прекрасного платья.

Экийя вспыхнула. Неловко потянула платье к себе и ничего не смогла ответить монаху на его дерзкий поступок.

А часом раньше Аскольд, Дир и Бастарн в гридне киевского правителя допрашивали Исидора и Софрония. Поначалу Аскольд был немного растерян, вопросы задавал с трудом, и чувствовалось, что он боится быть одураченным этими двумя сообщниками. Наконец Аскольд нащупал слабость в поведении Исидора и возбужденно потребовал ответа на свой вопрос:

— Неужели ты, Исидор, думал, что я забуду свою встречу с Фотием перед тем, как нам надо было убраться из вашей бухты?

Исидор вспомнил далекие события и, чуть помедлив, спросил с горькой усмешкой:

— Разве князь не помнит меня, ведь я тогда был в окружении великого патриарха! — Проповедник сидел в центре гридни на широком расписном табурете рядом с Софронием и всем своим видом пытался убедить князя, что все, что произошло вчера на тризне, — недоразумение. — Ведь ты уже тогда, князь, знал, что монахи прибудут в твой город не только для проповедей о Христе, но и для того, чтобы проверить, как ты будешь выполнять условия договора с Фотием! — напомнил Исидор тем своим чарующим голосом, который почти всегда обезоруживал всех его слушателей.

— Я ни о чем не забыл! — гневно заявил Аскольд и заметил: — Вот только не чую, чтобы так же хорошо все запомнил и твой патриарх!

— Что ты имеешь в виду? — сдержанно спросил Исидор, выдержав гневный взгляд князя.

— Дань! — зло пояснил Аскольд. — Ни по осени, ни по зиме не дождались, да и весна уже на исходе, а дани нет от Царьграда! А я дружине обет дал: большую долю ей выделить! — разошелся Аскольд, грозно посматривая то на Исидора, то на Софрония.

— Но разве такой всемогущий князь, как ты, Аскольд, не может немного подождать! — примиряюще проговорил Исидор и осекся. Он хотел было разжалобить Аскольда и напомнить ему, скольким народам вынуждена нынче платить Византия дань, но сдержался. Вовремя понял, что, говоря о слабости своей страны, он только оживи г и подхлестнет грабительский интерес Аскольда.