— Много вернули?

— Семерых, — отвечает Джек. — Подобрали всех детишек, которых тонтоны в лесу оставили.

— Мало, — вздыхаю я. — А Марси удалось в дом детства пристроить? Что там происходит?

— Ну, они же с Кэсси придумали про мертворожденных младенцев… Марси двоих вынесла. Больше пока нельзя, иначе тонтоны заподозрят.

— Надо в остальных домах детства то же самое начать. Может, переведешь Марси в другой?

Он мнется. Тянет время. Будто и не хочется ему говорить, а надо.

Я распрямляю плечи. По коже бегут мурашки, беду предвещают.

— В чем дело? — спрашиваю я.

Торопливо обхожу колодец, дергаю Джека за рукав.

— Ну скажи уже, не томи! — кричу я.

По замшелым стенам скачет эхо.

Джек ждет, пока оно утихнет.

— Марси вместо Скита к рабам пошла, — шепчет он.

— Надо было ее остановить!

— Почему? Потому что она — твоя подруга?

— Нет, потому что она старая. Слабая.

— Она сама вызвалась. Сказала, что раз Скита убили, кроме нее, больше некому. Она права.

— Она нам в домах детства нужна.

— Не волнуйся, с этим все в порядке. Повитуха, приятельница Марси, на нашу сторону перешла. Я ее в Седьмой сектор отправил. Так что все идет своим чередом, как ты и хотела.

Я опираюсь о стену, прислоняю затылок к холодным камням. Смотрю в ночное небо. Вместо звезд вижу Марсину спину, покрытую сеткой белых шрамов.

— Не хочу я, чтобы она с рабами…

— Она сама вызвалась, — повторяет Джек. — Ничего не поделаешь. Все получается, как задумано. И мы отступаться не собираемся. Ради этого жизнь готовы положить.

— Да знаю я, знаю, — вздыхаю я. — Просто не ожидала. Хотя нет, ожидала. Недаром она свою рваную рубаху сохранила.

— Кстати, об одежде, — говорит Джек и щупает мою куртку, набрякшую от соли. — Что с тобой приключилось?

— А, на Булыжном плоскогорье в соляную бурю попали, — отвечаю я. — Хорошо, сюда не докатилась.

Я дрожу мелкой дрожью. Только сейчас понимаю, что промерзла до костей.

— Снимай с себя мокрое, — говорит Джек. — Вот, укутайся. — Он стаскивает куртку и накидывает мне на плечи. Куртка хранит его тепло, его запах.

— Знаешь, там, у Эдемова дома… — шепчу я. — Это я виновата, что ребят с собой взяла. Устала, сразу не сообразила. А ведь могло плохо кончиться.

— Ничего страшного.

— Мне нужна твоя помощь, — говорю я. — Не вижу, как нам в Эдемов дом пробраться. И надо ли, тоже не пойму. В общем, если чего надумаешь, скажи мне.

— Не сейчас, — возражает он. — Ты слишком устала.

— Ох, проклятое это место, Новый Эдем. Давит на меня, дышать мешает. Будто душит. Все эти деревья, корни, делянки. Небо кусочками. Никакого простора. Мне это хуже всего.

— Ну да, некоторым простор нужен, до самого горизонта, — кивает Джек.

— Лу здесь нравится, — говорю я и замолкаю. Потом спрашиваю: — А тебе где больше всего нравится?

— Там, где я еще не бывал, — отвечает он. — Надоело мне на земле, вот что я тебе скажу. Помнишь карты в кладовой? Там, на самом верху, вода помечена. Бескрайняя. На север большая река течет. Вот найду эту реку, пойду по течению и выйду к воде. А там отыщу лодку и поплыву куда глаза глядят.

Он поплотнее запахивает на мне куртку. Руку не отводит. Проводит неохотными пальцами по шее, касается щеки. Мы глядим друг на друга. Стоим в бледном свете лунных лучей. Я тону в его серебристых глазах.

— Не смотри на меня так, — говорит он.

— А ты не трогай меня так, — отвечаю я.

— Я тебе сказал, в чем дело.

— Ага, я помню.

Ласково прижимаю его к стене. Осторожно расстегиваю ему рубаху. Глажу по груди, прижимаю губы к сердцу. К алому восходящему солнцу, что вытатуировано на коже. Кровавое клеймо тонтонов. Джек его получил за то, что двух мерзких типов расстрелял. Губами касаюсь шрамов на груди Джека. Их он заработал, когда за друзей заступался. Один раз вернулся Айка выручать. Другой раз в когти адских червей попал. И клеймо, и шрамы его украшают. Рассказывают, какой он человек. Душевные раны и шрамы не видны, вот я и ласкаю те, что снаружи.

От прикосновения моих губ он вздрагивает всем телом.

— Прекрати! — шепчет он. — Ты меня замучила!

— Даже и не начинала, — отвечаю я.

Не спрашиваю, почему он не уходит. Почему снова ко мне тянется. Куда его вчерашняя холодность подевалась. Хочу забыть о своем стыде. О своей лжи. Близость Джека — нечаянный подарок. Сейчас мне ничего больше не нужно. От его присутствия Сердечный камень нагревается, обжигает кожу. Он с самого начала при Джеке жаром пылал, сплавил меня с ним.

В звездной ночи колышутся наши тени. А мы тянемся к солнечному свету. К зеленым равнинам, что простираются до самого горизонта. К высоким небесам, к счастливым золотым дням. Там, на краткий яркий миг, я становлюсь такой, как Джек про меня говорил. Хорошей, сильной и честной.

Кожа прильнула к коже. Дыхание сплелось с дыханием. Все мои грехи исчезают в стуке его сердца.

Здесь и сейчас есть только я и он.

В разрушенном мире и этого достаточно.

Алая рана зари разрезает синюю ночь. Занимается утро. Джек останавливает Гермеса у колючего дерева. Мы на востоке, вдали от Звездной дорожки. Я прижимаюсь к спине Джека. Келл мирно стоит позади. В березовой роще заливается дрозд, приветствует утро, будто знает, что каждый рассвет — чудо. Мир вокруг замер.

Мы не двигаемся. Не хотим нарушать мерцающий миг на краю времени. Мое сердце стучит в такт сердцу Джека. Мое дыхание сливается с его дыханием. Вокруг медленно и бесшумно, будто цветок, распускается день.

— Вот, я ныне отхожу в путь всей земли,[1] — шепчет Джек.

По дороге от Колодезной башни мы не сказали друг другу ни слова. Будто хотели украдкой сбежать от этой жизни.

— Женщину, которая меня вырастила, — продолжает Джек, — часто приглашали к умирающим. Проводить их в последний путь. Она когда глаза им закрывала, всегда это говорила.

— А скажи еще раз, — прошу я. — Так красиво…

— Вот, я ныне отхожу в путь всей земли. — Джек вздыхает. — А что, в такой денек и умереть не жалко.

Мы слушаем заливистые трели дрозда. Воздух сладкий, будто ручей в сосновом бору. Нерон каркает с ветки, тоже с солнцем здоровается. Пусть и немудреная у ворона песенка, зато от чистого сердца.

День набирает силу. Джек спрыгивает с Гермеса, отвязывает Келла. Я снимаю Джекову куртку, возвращаю ему. Наше время истекло.

Он прежде о своем детстве никогда не рассказывал. Мне хочется узнать про него побольше. Про женщину, которая его вырастила. Как ее зовут, жива ли она. Что случилось с его родителями. Он про меня много знает, а мне про него ничего не известно. Впрочем, это не важно. Какая разница?

Джек касается Сердечного камня у меня на груди. Улыбается своей кривой ухмылочкой. Я перед ней устоять не могу.

— И как он только не сгорает, — говорит он. — Ну что, ночью в Эдемов дом отправимся?

— Ага, — киваю я. — Я Нерона пришлю.

Протягиваю ему руку. Сама не знаю зачем. Хочу коснуться. Поцеловать. Сказать что-нибудь на прощание.

Он берет мою ладонь, склоняет голову, целует.

— До свидания, Саба.

Джек вскакивает на коня и направляется на север.

А я еду в Звездную дорожку, где меня ждут.

Перед рассветом Эмми вскарабкалась на высокую сосну у ограды Эдемова дома. С другой стороны, у самой колючей проволоки, разбиты грядки. Эмми спряталась среди ветвей, вжалась в ствол. Она решила выглядывать, высматривать и выслушивать, чтобы сделать то, чего, кроме нее, никто сделать не сможет. А потом она улучит подходящий случай и сделает как надо.

Мальчишки и девчонки вышли из хижин, гуськом побрели к длинному низенькому бараку. С полсотни человек, не меньше. Самых разных возрастов. Самому младшему года четыре. Тем, кто постарше, — двенадцать или тринадцать лет. У некоторых девчонок уже груди наметились. Эмми никогда прежде так много детей в одном месте не видела. Их всех из семей украли. Эмми знала, каково это.