Такие стихи он написал по этому поводу в плену: «Ни один из моих спутников не был для меня настолько малозначительным, что я пожалел бы денег на освобождение его из плена». И из его свиты за время крестового похода выкристаллизовалась элита, которой он впоследствии не раз поручал важные политические задания.

И когда ниже мы будем рассматривать причины двукратного отказа Ричарда от осады Иерусалима, вспомним жанровые картинки, нарисованные Амбруазом; дело было, по крайней мере не в робости и боязни смерти. Среди часто упоминаемых черт характера Ричарда не последнее место занимает разительный контраст между личной отвагой воина и крайней рассудительностью военачальника. Результаты его всегда эффектного вступления в бой отмечали и арабские источники: появление «Meleс Ric» непременно вызывало панику. Так что немаловажным фактором был страх перед одним его именем. В конце крестового похода его имя, безусловно, стало уже знаменем победы, но даже в самом его начале оно кое-что значило. Эракл и «Эрнуль» сообщают, что именем Ричарда мусульмане пугали детей и проклинали понесших лошадей. Амбруаз добавляет еще несколько штрихов к портрету Ричарда, впрочем, подобное говорят обо всех популярных полководцах: повернув от Иерусалима, Ричард заботился о том, чтобы не бросали больных и ослабевших, а в Аскалоне принимал личное участие в восстановлении города и на своих плечах носил с корабля балки для сооружения осадных машин перед штурмом крепости ад-Дарум. Однако несправедливо считать солдатские качества Ричарда доминирующими, хотя христианские источники так много о них говорят. Баха ад-Дин, напротив, на них останавливается лишь вкратце, зато знакомит нас с Ричар-дом-дипломатом. И, поскольку кади принадлежал к ближайшему окружению Салах ад-Дина, ему были известны такие подробности, о которых Амбруаз даже понятия не имел. То. что Ричард так долго и совершенно не вовремя вел переговоры, по его мнению, было достойно сожаления. Впрочем, он в данном случае излагает общую концепцию своего государя так, как он ее слышал, а прислушиваться к мнению своего господина он, несомненно, научился давно. Для Ричарда, как он считает, было главным, чтобы его однозначно поняли именно в тот момент, когда это было необходимо, но автор может передать лишь то, что предназначалось для широкой публики, и то лишь постольку, поскольку это считалось целесообразным. Ричард вел тайные переговоры, хитро, умело и жестко, как находила арабская сторона, прибегая при этом ко всевозможным уловкам и доводя противоречивыми предложениями и неожиданной сменой манеры общения своих партнеров по переговорам до раздражения. По их мнению, он использовал все возможности тактики проволочек — Амбруаз же считал, что он действовал неумело или даже поймался на хитрости арабов — хотя тертые арабские царедворцы так не думали. И с этим следует считаться. Баха ад-Дин заставляет нас усомниться в том, что в Ричарде преобладали военные дарования. От средневекового правителя требовалось, чтобы он объединял в себе черты не только полководца, но и политика, поскольку ему приходилось действовать в обоих качествах. И оступись он на одном из поприщ, положение уже едва ли можно было поправить. Когда, спустя всего несколько недель после резни заложников в Акке и вскоре после Арсуфа, мы неожиданно слышим, как, обращаясь к Салах ад-Дину, Ричард проклинает зло и бессмысленность войны и заявляет, — а не пора ли покончить с напрасным кровопролитием, все уже изнурены, и не лучше ли разойтись по домам, — то не следует воспринимать эти слова буквально. Но почему на вершине славы и успеха он внезапно останавливается и, как всем кажется, напрасно теряет бесценное время на переговоры? В этом мы как раз сейчас и попытаемся разобраться. И хотя все нюансы процесса принятия решений нам, по понятным причинам недоступны, учитывая имеющиеся факты, сомневаться в рациональности решений не приходится. Разумеется, и арабским источникам не следует слепо доверять. Совершенно очевидно, что Ричард не делился с врагами, как, впрочем, и со своими, — что в виду изобилия шпионов свелось бы к тому же, — последними планами, а если и отступал от этого правила, то выбирал нужный момент. Но Баха ад-Дин дает нам, так сказать, ценную наводку — политические интересы были для Ричарда все же приоритетными. Ему и другим арабским источникам мы должны быть благодарны еще и за то, что они дают нам возможность заглянуть в сферу рыцарско-придворного общения с аль-Адилом, которое определяло специфическую дипломатию крестового похода. Осенью 1191 года Ричард и брат Салах ад-Дина попеременно навещали друг друга в ставках, устроен был даже многочасовой пир. На нем Ричард проявил интерес к арабской музыке, пожелал познакомиться с творчеством Ибн аль-Атира, попросил исполнить его музыку и сказал, что ему очень понравилось. Учитывая столь интенсивные связи, не вызывает недоумения сообщение в Itinerarium о том, что весной 1192 года Ричард намеревался произвести в рыцари сына аль-Адила. Предложение Ричарда о заключении брака между его сестрой и самим Аль-Адилом воспринимается в этой связи, как вполне естественное.

Если верить арабским источникам, к своим партнерам по переговорам Ричард относился сердечно и приветливо и, казалось, совершенно не испытывал личной ненависти к врагам веры. В отличие от него, Салах ад-Дин является нашему взору далеко не добродушным: он постоянно отказывается лично встретиться со своим врагом для переговоров, каким бы льстиво вежливым тот не представал перед ним. Описывая этот поход, Баха ад-Дин сообщает ряд подробностей, которые мало соответствуют образу идеального правителя, каким султан выступает у прочих арабских авторов. На этих страницах не встретить великодушного, кроткого и гуманного Салах ад-Дина. В отличие от Ричарда, больной и чувствующий приближение смерти султан сам не воюет, не убивает, а только посылает других убивать. Производит впечатление, когда читаешь о том, как во время этого похода к нему на допрос приводят одиночных пленных, допрашивают, а затем уводят на казнь. Конечно же, это месть за Акку, она не касалась знатных пленников, за которых как раньше, так и тогда можно было получить выкуп. Салах ад-Дин встречался с послами, роскошно их угощал, принимал решения, вел переговоры так же жестко и умело, но видел, как к концу его жизни рушилось все им созданное, поэтому и принуждал себя и свое уставшее от войны войско еще раз добиться успеха. С раздражением и вспыльчиво реагировал он на разнообразные, нередко возникавшие на почве внутренних разногласий проблемы. Ожидание нападения на Иерусалим довело его до нервного срыва. Баха ад-Дин рассказывает о том, как ночь кризиса он провел с султаном в молитвах, и рисует образ набожного мусульманина на молитвенном коврике: по седой бороде старца, ищущего утешения у Аллаха, текут слезы.

У Амбруаза отчаяние Салах ад-Дина соседствует с депрессией Ричарда. Отрешившись от великих дел, английский король молча уединяется в своей постели, чтобы, как говорит автор, «поразмышлять». Поразительно, но в этом христианском источнике вокруг предводителя крестового похода напрочь отсутствует атмосфера религиозности. Показан только рыцарский, светский Ричард — никогда перед нами он не предстает молящимся, из чего можно сделать вывод о том, что, по крайней мере, соответствующие жесты были ему не свойственны. Ведь если бы за ним наблюдалось что-нибудь в этом роде, автор по своей простолюдинской набожности едва ли стал бы скрывать это от потомков. Молча принимает к сведению король проповедь своего земляка из Пуатье, который, живописуя благодеяния Божьи, пытался подвести его к осознанию необходимости отблагодарить Бога осадой Иерусалима. Просто Ричард вновь меняет тактику — начинает прикрывать свои карты. Настроения, бытовавшие на ту пору в армии, рупором которых и выступил этот проповедник, не предоставляли другой возможности. Хотя в свите Ричарда находилось немало клириков, похоже, у него даже не было своего духовника или наставника. Ричард постоянно окружен рыцарями своей свиты или беседует с представителями духовно-рыцарских орденов, оперирующих совершенно прагматическими понятиями. Не так уж мы погрешим против истины, если скажем: из двоих, Ричарда и Салах ад-Дина, «священную» войну вел только последний, тогда как первый — самую обычную. Об этом, между прочим, свидетельствует и постановка главных задач. Для Салах ад-Дина главным было спасти «священный город» Иерусалим, хотя некоторые эмиры были убеждены, что ислам, в крайнем случае, выстоял бы и без него. И хотя в стратегическом отношении Аскалон был важнее, с обливающимся кровью сердцем он разрушает его, полагая, что оба города, Иерусалим и Аскалон, ему не удержать. Иерусалиму было отдано предпочтение, несмотря на то, что тот не имел ни стратегического, ни даже сколь-нибудь существенного хозяйственного значения. У Аскалона же было и то, и другое. Для Ричарда же первостепенное значение имели береговые крепости, поэтому он и отдал им предпочтение перед Иерусалимом: еще из Яффы он хотел идти прямо на Аскалон и, в конце концов, пришел туда, не в Иерусалим, отстроил город и упорнее всего торговался с Салах ад-Дином именно из-за него, а не из-за Иерусалима. В этом и заключалась разница между преимущественно стратегической и преимущественно религиозной мотивацией ведения войны.