— А если не оправдаюсь?

— Мы будем обязаны выполнить решение суда.

— Чтобы я поехал на суд с такими разбойниками, дикарями, негодяями? Этого только нехватало! Вы осмеливаетесь судить меня, вы, кого я до сего дня не знал и не замечал у себя под ногами!..

— Нет нужды в долгих речах и ругательствах. Уже стемнело. Ребята, оседлайте мула, пора ехать!

— Куда вы берете моего мула? — спросил игумен.

— Мула оседлают для тебя, святой отец.

— В такой холод, на ночь глядя, я и шага не ступлю. Вы выжили из ума.

— Если оставить на твое усмотрение, может ты и не двинешься с места, но как священнослужитель божий, ты любишь и должен любить справедливость и поедешь с нами, если даже это тебе не по душе.

— Вы что же, силой возьмете меня? — нахмурился игумен.

— Почему? И князь поедет. Неужели мы употребим силу над человеком, который следует нашим дружеским советам?

Вошли таронцы и сказали, что все готово.

— Едем, князь, — сказал вожак таронцев.

— Я по своей воле и шага не ступлю, — ответил Мушег.

— Ты человек хороший и не только этот шаг, но еще много шагов сделаешь, а так как ты князь, тебе надо помочь.

И, сказав это, Овнан (читатель, конечно, догадался, что это он) взял его под руку. Мушег вздрогнул и вскочил на ноги.

— Ах ты, невежа, чуть руку не сломал. Оставь! — крикнул он, стараясь вырваться.

Овнан, не глядя на князя, спокойно продолжал.

— Шагай, князь, шагай, — подведя его к двери, сдал двум товарищам, которые, не его криков, бросили князя, как мешок, на мула и привязали его веревками.

Мушег огляделся по сторонам и увидел, что двор полон вооруженной толпой. Отчаяние охватило его, он понял, что сопротивление бесполезно, и стал раздумывать, как ему избавиться от этих разбойников.

Святой отец послушно надел свою рясу и плащ и уселся на мула. Заметив, что разбойники (он иначе не называл своих гостей) все пешие, он решил про себя, что при первом удобном случае повернет обратно, запрется в монастыре и никогда больше не окажет никому ни гостеприимства, ни добра.

Когда немного отъехали от монастыря, игумен отстал от таронцев и повернул мула назад. Хлестнув животное изо всех сил, он воскликнул: «Счастливо оставаться, Да пошлет нам бог удачи», — и помчался, как ветер.

Тогда Овнан громко крикнул: «Ребята, верните святого отца, он сбился с пути!». Двадцать человек погнались за монахом и, поймав мула у монастырских ворот, взяли под уздцы и привели обратно.

Около трех часов шел наш отряд и, наконец, дойдя до болота, поросшего тростником, зашагал по мерзлой тине. За этими зарослями находился город с извилистыми улицами, куда наши сасунцы вошли, как в свой дом и, наконец, остановились перед большим полуразрушенным строением, напоминавшим крепость. Это был знаменитый Отс, родовой город князей Мамиконянов — Мушега и Гайла-Вагана.

Мушега сняли с мула. Ноги его так отекли, что он не мог шагать, и его на руках отнесли в комнату, где посадили у горящего камина. Пристыженного игумена вежливо сняли с мула и препроводили в ту же комнату. Перед ними поставили ячменный хлеб, твердый, как камень, сыр, прекрасный горный мед и холодную воду Мехрагета. Овнан обратился к гостям:

— Угощение горцев, хоть и во дворце храбрых князей Мамиконянов, может быть только таким. Не глядите на нашу нищенскую еду и знайте, что это не объедки, а все, что мы имеем.

Игумен, поняв, что ему не избавиться от таронцев, вынужден был бодриться. Только князь, насупившись, хмуро раздумывал о загадочном происшествии. Когда он дотрагивался до распухших от веревок ног, то поневоле вспоминал Ашота Арцруни, преданного им и закованного в цепи. Он вспомнил, как Ашота с семьей на верблюдах везли в Багдад. Совесть мучила его, но он отгонял от себя неприятные мысли.

От нечего делать он разглядывал потолок, между бревен которого было оставлено отверстие, заменяющее окно, смотрел на камин, где с треском горел сухой тростник, принимавший самые причудливые оттенки и формы.

Все это занимало его внимание, но недолго. Он снова начинал думать о том, что произошло, о своей семье, которая сейчас о нем беспокоится. И снова вспомнил великую княгиню Рипсимэ Арцруни. Эта умная и благородная женщина, словно обезумев, рвала на себе волосы и без плаща, без покрывала, по своей воле последовала за сыновьями в плен и в тюрьму.

Он поднес руку к глазам, отогнал от себя тяжелые мысли и, взглянув вокруг, встретился со взглядом Овнана, не сводившего с него проницательных глаз. Мушег понял, что судьба его в руках этого человека. Он видел, как разбойники исполняли каждое его слово.

— Кто ты такой? — спросил князь уже в отчаянии.

— Зачем ты спрашиваешь, если сам назвал меня разбойником, грубияном и негодяем?

— Да, я не возьму назад ни одного слова. Скажи мне только, есть ли у тебя жена и дети? Если есть, то подумай, в каком состоянии сейчас моя семья. Сколько слез и горя ты им принес, безбожный нечестивец!

Говоря это, Мушег плакал, и горючие слезы потоком лились из его глаз. Монах и сасунцы смотрели то на Овнана, то на него. Молодые горцы не были такими суровыми, как их скалы, они отворачивались, представляя себе, что творится сейчас в доме князя.

Овнан при этих словах содрогнулся всем телом, опустился на колени и воскликнул:

— Мушег, Мушег! Я не сегодня, не вчера, не месяц, а полгода тому назад представил и оплакал состояние твоей семьи, но я видел не только их. Сколько невинных женщин, детей стонут еще под мечами и цепями звероподобных арабов. Мои ноги скользили по сгустившейся крови невинных жертв. Города, села, деревни, которые я видел полными жизни и добра, стали пристанищем ворон, сов и диких зверей. Спроси свою совесть. Не в крови ли и твои руки? Не был ли ты причиной горьких слез этих женщин и детей?

Ты хочешь знать, кто мы, я и мои товарищи? Мы сасунцы, а я Овнан из Хута.

— Но чего же ты хочешь от меня? Что я тебе сделал? Тебе и твоим хутинцам? Что это за суд, о котором ты говоришь? Где судьи? Кто твои свидетели, и кто мой обвинитель?

— Пока не приедут твои товарищи, пока не приедут твои обвинители, мы не начнем суда. Но они не опоздают, сейчас мы пошлем за ними гонцов, чтоб поскорее собрать их. Справедливость должна восторжествовать.

В это время вошел молодой инок с двумя письмами в руке и подал их Овнану. Тот внимательно прочел и сказал: «Очень хорошо». Потом достал из нагрудного кармана золотой перстень и, сложив послания, запечатал их кольцом. Проделав все это, Овнан подошел к Мушегу, подозрительно смотревшему на него, и протянул ему перстень.

— Вот твой перстень. Ты думал, что он похищен моими воинами. Нет, они не разбойники и принесли его мне. Для установления справедливости мне еще надо было запечатать им оба письма.

— Ты осмеливаешься моим перстнем печатать бумаги? И ты не стыдишься и говоришь со мной о справедливости? Что это за письма?

— Эти письма написаны твоим друзьям, чтобы они приехали и скрасили твое одиночество. Я не делаю из этого тайны и не стану скрывать от тебя. Вот слушай, кому они написаны: «Доставить письмо сие с божьей помощью в город Арчеш храброму князю Ваграму из рода Труни». Вот и другое: «Доставить письмо сие с божьей помощью в город Арчеш храброму князю Ваграму из рода Гнуни, оруженосцу рода Арцруни».

Услыхав эти имена, Мушег, дотоле красный от гнева, поник и позеленел от страха. Лоб его покрылся холодным потом, но желание узнать, что написано в письмах, взяло верх.

— Вскрой их, я хочу знать, что в них написано, — сказал он.

— Письма запечатаны, их нельзя вскрыть, — ответил медленно Овнан, — но у нас есть копии. Отец, — обратился он к иноку, — принеси копии и прочитай князю.

В комнате наступило глубокое молчание. Все смотрели то на Мушега, который, побледнев, тяжело дышал, то на Овнана, который стоял неподвижно, как олицетворение справедливости, и продолжал сурово смотреть на князя.

Немного погодя инок принес копии и по распоряжению Овнана громко прочитал: