Ширли решила, что это игра, когда родители наливали ванну. Мама выставила ее за дверь, когда Клаус стал раздеваться.

– Нам с тобой не нужно там находиться, – шепнула она, но Ширли заметила, что мама то и дело бегала на кухню, потому что вечно что-то забывала, и что у нее пылало лицо, и она была вся сама не своя, непохожая на обычную маму.

Одним-единственным взглядом Нора оценила его наготу. Хорошая фигура, на голых плечах сохранялся летний загар, мышцы выпуклые, бедра узкие, а у Тома они мясистые и широкие. Она схватила полотенца и сбежала в холл, подальше от дальнейших впечатлений. Он очень красивый, и ей не нужно смотреть на него.

– Перестань, больно! – закричала Ширли, и Нора поняла, что слишком крепко сжала ее руку.

– Прости, милая, – прошептала она; у нее кружилась голова, и вообще, она чувствовала себя глупо.

Дни шли за днями, складывались в недели. Том настоял, чтобы она давала Клаусу настоящие уроки английского, и вечерами немец чинно сидел за кухонным столом, она пыталась завязать с ним беседу, давала письменные задания, а Ширли в это время приставала с разными вопросами. Неудивительно, что особых успехов он не делал. Вокруг фермы бушевали метели, сугробы отрезали от дома даже Боковой амбар, и Том предложил, чтобы она приготовила Клаусу постель в большом доме.

Сказано не было ни слова, даже ни намека, но когда в тот вечер Нора поднялась по лестнице в спальню, она знала, что как-нибудь ей надо сделать, чтобы они оказались наедине. Лежа в постели, она дождалась, когда в доме все затихнет, а когда Том захрапел, надела халат и пошла к лестнице. Возле спальни Клауса она тихонько кашлянула, потом громче и громче, но ничего не произошло. Так она долго и напрасно ждала с бьющимся сердцем, потом медленно поплелась к себе. Все получилось очень глупо…

Тут она заметила, что под дверью верхнего салона мелькнул свет, и заглянула туда. Там сидел Клаус, нервно стиснув пальцами колени. Он поднял голову и улыбнулся.

– Фрау Сноуден – Ленора – я должен с вами поговорить. Я думаю о вас все время, днем и ночью. Я должен уйти.

– Я тоже думаю, – прошептала она и, вся дрожа, села рядом с ним в полутьме, при слабом свете мигавшей свечки.

– Я никогда не забуду вашей доброты… и доброты вашего мужа… Это плохо, я знаю. – Он опустил голову на руки, и она поняла, что он плачет. В одно мгновение она обняла его, крепко прижалась к его груди и тоже зарыдала от безнадежности их любви друг к другу. Вот так, в ледяном салоне, их губы нашли друг друга, а тела подтвердили их чувства. То, что случилось между ними, было так же естественно, как дыхание или разговор. К чему тратить драгоценные минуты на слова, когда тела могут выразить это гораздо полнее?

В последующие дни не было никакого стыда, лишь отчаяние и попытки использовать любой момент. Клаус вернулся в Боковой амбар, несмотря на протесты Тома, что там слишком холодно. Нора под любым предлогом навещала его там. В его объятьях все ее угрызения совести быстро испарялись. Лишь потом, лежа в холодной постели рядом с храпящим Томом, она понимала, что совершала безрассудные и непростительные вещи, что предавала свою семью. Но, как ни пыталась, она не чувствовала своей вины, а только печаль и отчаяние, что Клаус скоро уедет, и она больше никогда его не увидит.

– Ступай и найди маму! – крикнул папа. – Она в Боковом амбаре, занимается английским с Клаусом.

Снег почти не падал, двор был расчищен, и немец мог возвращаться в свой лагерь. Он больше ей не нравился, хоть она и не знала, почему. Он не играл с ней, как Большой Ханс. Зато он играл в карты с мамой, и она давала ему эти глупые уроки. Мама всегда была слишком занята, чтобы поиграть с ней в карты или почитать книжку, как раньше. Папа был занят, кормил овец, которые пережили снежные бури, а ей пришлось снова идти в школу.

Никто особенно ею не занимался. Она воображала себя невидимкой, пряталась за дверью и слушала разговоры взрослых. Она ходила на цыпочках и неслышно подкрадывалась, как та смешная леди, которая проходила сквозь стены, хотя мама не верила, что она живет в их доме.

Ширли побежала по мощеному двору к боковой двери амбара, но та была закрыта. Она крикнула, но никто не отозвался, и она решила войти и заглянуть в комнату Клауса, просто из любопытства. Хихикая, она поползла на четвереньках, а когда заглянула к Клаусу, там никого не оказалось. Кровать была смята, а на полу валялся мамин кружевной платочек. Она подняла его и почему-то сунула его в свой рукав. Просто знала, что важно не оставлять его там, у кровати. Так где же они?

– Я не могу их найти, – крикнула она отцу.

– Наверное, пошли за хворостом… Ничего, милая. Наверно, они скоро вернутся. – Он улыбнулся и продолжал работать.

Тогда-то Ширли и решила, что она Дик Бартон, специальный агент из радиопередачи, и пошла их искать. Маме надо быть на кухне и готовить чай, а не гулять по лесу с этим солдатом мистера Гитлера.

Клаус устроил для них ложе в лесу у замерзшей речки. На земле под деревьями почти не было снега; они лежали на своих плащах, спрятанные за кустами, и любили друг друга словно в последний раз. Она никогда не знала такой страсти; от каждого прикосновения, от каждого поцелуя ее тело наполнялось восторгом. В ней словно горел огонь, даже в самые холода. Заниматься любовью под открытым небом – им с Томом и в голову бы это не пришло. Правда, она никогда и не испытывала к Тому тех чувств, которые теперь нахлынули на нее. Она словно глотала каждый день сильный наркотик и ужасно страдала, когда его не было.

Всякая усталость от войны и бедности, метелей и холода пропадала в эти несколько украденных часов, когда они были одни. В отчаянии, с которым они любили друг друга, тонули всякая вина и стыд.

– Ты – это он, а я она, и мы одно целое, – шептала она ему на ухо.

Тут Нора услышала крик кроншнепа, летевшего вдоль реки. Птицы возвращались. Значит, близко весна, и злые холода уже позади. Ее сердце дрогнуло от этого крика, а на глаза навернулись слезы облегчения. Они пережили эту ужасную зиму, и она лежала в объятьях любимого.

– Мне пора идти, – сказал Клаус. – Скоро за мной пришлют, и я уеду.

Нору охватила паника, она обняла его. Нет, пусть он не уезжает с фермы, ведь они нашли друг друга. Дороже этих украденных минут для нее ничего не было.

– Нет… нет, я никогда тебя не отпущу.

– Поедешь со мной… и с Ширли? – прошептал он.

Нора вскочила, словно ее окатили холодной водой.

– Мы не можем… Больше не говори об этом, Клаус.

Он грубо привлек ее к себе, в жар своих рук. И Нора опять забыла обо всем.

Ширли шла через Ганнерсайд Фосс по их сырым следам, оставшимся на тропинке, которая вела к реке. Теперь она превратилась в храброго индейца, выслеживавшего ковбоев, как в кино. На ней были резиновые сапоги, зимнее пальто и берет. Она собиралась разыскать маму с мистером Клаусом и отругать их за то, что они ушли гулять без нее.

Она скользила в сапогах по подтаявшей дорожке, мокрый снег падал за голенища, ее колени потрескались и болели, но их все не было видно. Но до нее доносились странные звуки, словно крики раненого животного, и она шла на них в глубь рощи. Вокруг стало темнее, ветки преграждали ей дорогу, цеплялись за пальто, но потом она вышла на поляну.

Тогда она увидела, как они боролись на земле, перекатывались, кричали и целовались, а у мамы была задрана юбка и Ширли закричала, и они подняли головы и увидели ее, и она убежала, потому что знала, что они спаривались, как животные, когда боров влезал на свинью и бык на корову. Она бежала и бежала к замерзшей реке. Они делали что-то нехорошее, и она это знала, и что она скажет папе?

Тогда-то ей и показалось, будто она видит добрую седую леди, махавшую ей с другого берега. Она-то уж подскажет ей, что делать. Через речку можно было перейти по камням, только надо знать, где они лежат. Если она перейдет, то будет в безопасности.