– Я думал вы только целоваться любите, а вы и драться горазды…
– Ты ерунды не городи! Пойдем-ка! – рванул его за рукав Возницын.
Купец побелел.
Отдернув свою руку, он, раздувая ноздри, сказал:
– Вы при мне два раза целовались – я вам не мешал. Я при вас разок ударил, – не суйтесь. Мы в расчете: когда вы убегали, я ж вас не нагонял…
Смутная догадка мелькнула в голове Возницына:
– Что такое? Что ты врешь? – кинулся он к купцу.
Тот не двинулся с места.
– Забыли? В Питербурхе целовали мою сестру, а здесь – наставницу капитана Мишукова. Только я вам не завидую: мою сестру до вас целовал ее муж, а наставницу – сам Мишуков! – зло улыбаясь сказал купец и быстро шмыгнул за угол.
Одно мгновение Возницын стоял, ошеломленный.
Теперь он ясно вспомнил: апрельский вечер, гречанка Зоя, моющая стол у Борютиных, а за ширмой на хозяйской половине этот грек с наглыми глазами.
«Это было, да. Но говорить так о Софье! Подлец! Клеветник!»
Вырвав из ножен шпагу, Возницын с искаженным от злобы лицом бросился вдогонку за греком.
Он кинулся туда-сюда – грек словно сквозь землю провалился.
III
Афанасий Константинов никогда еще не видал своего молодого барина таким сердитым, как сегодня.
Афанасий уже задремал на кошме в сенях, когда откуда-то из города прибежал Александр Артемьич.
Он и всегда-то ходил быстро, а сегодня прямо вихрем промчался в горницу.
Афанасий, позевывая со сна, высек огонь, засветил свечу.
Александр Артемьич, не снимая ни треуголки ни шпаги, сидел у стола, подперев кулаком щеку.
– Ужинать будете? – спросил Афанасий.
– Не хочу! Ступай! – сердито отмахнулся Александр Артемьич.
Афанасий пошел к себе.
В сенях он лежал, почесываясь и раздумывая: «С чего бы это он?»
– В карты или в зернь проигрался – не горазд любит играть.
Ни разу за ним этого не водилось. Повздорил с кем-либо?
Горяч – слов нет, да из-за спора разве сидел бы как на образе написанный!
В это время Александр Артемьич встал. Звякнула ножнами брошенная на лавку шпага.
«Раздевается».
Потом послышались шаги: Возницын заходил из угла в угол.
«Не спится человеку. Видно, не с добра!»
В комнате снова затихло. Как ни лень было вставать, Афанасий все-таки поднялся и глянул в замочную скважину: Александр Артемьич сидел за столом и писал. Затем швырнул перо на стол, в клочья разорвал написанное и стремительно вскочил из-за стола.
Афанасий шлепнулся на свою кошму.
Возницын снова заметался по горнице.
«За живое что-то задело. Должно быть, та пригожая мишуковская наставница, которая в воскресенье заходила сюда…
Сказано, ведь: полюбить – что за перевозом сидеть… А отчего ж и не любить Александру Артемьичу? Парень в самом соку – двадцать пятый год. Ровесник Афанасию…»
Афанасий улыбнулся своим мыслям, лег лицом к стене и не слушал больше, что делается в горнице.
…Афанасий встал, как всегда, на заре.
Над Волгой стоял туман. Где-то, должно быть в Безродной слободе, пели петухи.
Сидор, кривой канцелярский сторож, шаркал метлой по двору.
Караул у амбаров поеживался, в худых шинелишках.
Афанасий осторожно глянул в горницу к Александру Артемьичу. Свеча догорела до самой бумажной обертки, значит сидел заполночь, недавно лег.
Возницын лежал на кровати лицом вверх. Он спал в кафтане и башмаках. Только парик валялся на столе.
Весь пол у стола был усеян бумажками, видно не раз и не два брался Александр Артемьич за перо.
На столе стоял пустой кувшин из-под чихиря и кружка – это Афанасий заметил с неудовольствием.
…Уже отзвонили во всех астраханских церквах, когда Возницын проснулся. Он сел на постели, протирая глаза. И сразу же почувствовал: что-то неприятное лежит на душе.
А что?
Он размышлял одно мгновение. Затем сразу нахлынуло всё.
Возницын снова пережил эти тяжелые минуты.
Вот он, выглядывая из-за церковной ограды, смотрит на низенькие окна дома, где живет капитан Мишуков. Он различает в окне тучную мишуковскую фигуру с бабьим лицом. И слышит звонкий софьин смех.
Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.
Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.
Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?
Заколоться шпагой? Или нет: лучше проткнуть клинком его, этот старый, толстый бурдюк!
А вдруг проклятый грек соврал, оклеветал ее?
Кто скажет, как поступить? Кто научит?
Завтра придет она. Завтра будет все ясно. А сегодня постараться уснуть, чтобы поскорее прошла ночь – верный, знакомый с детства, способ: если ждешь завтрашнего дня, лечь спать – так быстрее летит время.
Но сон нейдет.
Забыться!
Тогда из рундука, как в приступы жестокой лихоманки, он достал кувшин с чихирем.
– Стервец Афонька: вылакал-таки половину!
Но еще хватило и Возницыну.
…После вчерашнего чихиря голова сейчас немного болела, но мысли были ясны, и сегодня все представлялось в менее мрачном свете.
Прежняя ярость улеглась.
Возницын вяло умылся, привел себя в порядок, потом нехотя пообедал, а после обеда, делая вид, что ничего не случилось, сел почитать. Он взял со стола первую попавшуюся книгу. Это был старый, прошедшего 720 года, календарь.
Возницын раскрыл календарь и прочел:
„Вся изменяются человеческая дела и забавы: по скорби приходит радость, по печали веселие. Того ради не надлежит в своем несчастии и противности отчаянну и малодушну быти. Ибо может скоро благополучия солнце, смутные злополучия облаки прогнати, и всю печаль на радость обратити.”
Стало легко.
Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.
Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.
Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.
Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.
И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.
Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.
Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.
– Дома, пожалуйте!
И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.
Софья вошла, озираясь.
Увидев Возницына, она подбежала к нему.
– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.
Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.
– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?
Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.
Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.
– Ты всех так целуешь?
Ужасная догадка мелькнула в голове:
«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»
Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.
Сказать, признаться на чистоту?
Она сидела, потупив голову.
– Как меня, так и Мишукова целуешь?
Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.
«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»
Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.
Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.
– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!
