– Ну что ж ты, Лейзер, не идешь с гостем снедать? – спросил, улыбаясь, Печкуров, напоивший лошадей и теперь подмазывавший телегу. – Тебе надо больше есть – гляди, какой ты худой!
– А что за польза от тучного тела? В Талмуде ведь сказано: оно все равно достанется червям.
Печкуров рассмеялся.
– Ох, как погляжу я, не голодный человек писал этот самый Талмуд!
Лейзер криво усмехнулся, но ничего не ответил.
* * *
Стояло самое горячее время – жниво, – и в корчме было пусто. Только роем жужжали надоедливые мухи.
Сося-Бася, разомлевшая от июльской жары, сидела в тени хаты на скамейке, расставив короткие, толстые ноги и сдвинув на затылок (благо на улице ни человека!) душный парик. Бритую голову приятно освежал из-за угла чуть слышный сквознячок.
Дети – младшая Фейга, набегавшаяся с утра, и восемнадцатилетний Вульф, которого отец только утром сменил в таможне, – спали на холодке, в сарае.
Сося-Бася сидела, подремывая.
Ее дрему разбудили чьи-то шаги – кто-то почти бежал к корчме.
Сося-Бася с неудовольствием надвинула на голову парик, ждала, кто же это.
Путаясь в длинных полах старого парусинового сюртука, к корчме подбежал вспотевший Лейзер.
– Что такое случилось? Что ты бежишь, будто за тобой гонятся сто собак? – спросила Сося-Бася.
Лейзер не мог отдышаться.
– Реб Борух послал меня. Он едет сейчас с каким-то меюхесом [14] в Смоленск! Вульфу надо итти в таможню!
Сося-Бася ничего не сказала, только поджала губы и, опираясь руками о тучные колени, встала и пошла будить сына.
А Лейзер сел на скамейку и, отвязав полотенце, которым был подпоясан сюртук, вытирал вспотевшее лицо.
– Ну какой же там меюхес? Откуда он взялся? – спросила более мягко Сося-Бася, возвращаясь к хате.
– Он приехал из Полыни.
– С товарами?
– Нет, при нем один сундук. Он – золотарных дел мастер, Леви Липман.
– Так он еврей?
– Да, но какой еврей! Как он одет!
Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.
– Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.
– Что у него, такой красивый жупан?
Лейзер усмехнулся.
– Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!
– Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей!
– Да, Липман – еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.
Сося-Бася разочарованно плюнула:
– Паскудство он, а не еврей, если так!
И хотела отойти прочь, чтобы не слушать больше об этом вольнодумце.
– Ша, ша, вот он сам, – зашикал Лейзер, вскакивая со скамейки и глядя на улицу.
Сося-Бася повернула голову.
В их коляске, рядом с ее Борухом, заросшим до самых глаз черным волосом, сидел в треугольной щегольской шляпе бритый, розовощекий господин. Из-под дорожного балахона, накинутого на плечи от пыли, виднелся фиолетовый (чорт его знает, может, даже из атласа!) нарядный кафтан с золотыми пуговицами.
По-всегдашнему невозмутимый Борух что-то неспеша рассказывал Липману, кивая на корчму.
Липман отвечал быстро, скороговоркой, зорко глядя кругом умными глазами.
– Орел, а не еврей! – причмокнул от гордости Лейзер.
Язычливая, придирчивая Сося-Бася и та не нашлась что сказать.
IX
Ехали на двух подводах – впереди Герасим Шила с соборным протопопом Никитой, у которого от быстрой езды смешно трясся толстый живот, а сзади – работник Шилы, одноглазьй Яким, с капралом смоленского полка, Зеленухой, посланным от губернской канцелярии с промеморией.
Капрал, наклюкавшийся еще при отъезде из Смоленска, не протрезвился за всю дорогу. Он лежал в телеге и, точно поезжанин в свадебном поезде, горланил свою любимую песню:
Убей меня, боже,
С палицы пирогами…
Шила хотел во что бы ни стало к вечеру поспеть в Зверовичи, а капрал задерживал его. Капрал останавливал лошадь у каждой корчмы, которая попадалась на дороге, а после этого чуть ли не на каждой версте слезал с телеги.
Шила оборачивался назад и с нетерпением ждал, когда Зеленуха управится с делами.
В другой раз Шила давно бы уже вышел из себя и не стал бы дожидаться спутника, но сегодня Шила терпел все: во-первых, хоть промемория хранилась у Шилы за пазухой, но все-таки он в Зверовичах без капрала не мог обойтись, а во-вторых, Шила со вчерашнего дня был в превосходнейшем настроении.
Вчера архиепископ Филофей наконец получил из Синода указ об откупщике Борухе Лейбове – недаром Галатьянов сам отвозил в Синод доношение Герасима Шилы.
И архиепископ и Галатьянов были чрезвычайно довольны тем, что в указе порядком доставалось вице-губернатору Гагарину.
Шилу мало интересовал вице-губернатор. Из указа Герасим Шила накрепко запомнил одну коротенькую фразу:
«дабы оные кабацкие и прочие сборы от жидов отняты и российским благочестивым жителям вручены были…»
Наконец-то сбывались заветные Шилины мечты: от Боруха отнимали все – и смоленские и зверовичские откупа.
Вот теперь попляши, ушастый чорт! Жидовин! Не будешь в другой раз на торгу набивать цену; теперь все передадут, как сказано, «российским благочестивым жителям»! То есть ему, Герасиму Шиле, потому что кто ж из смоленских мещан потягается c соборным старостой Герасимом Шилой? Некому – кишка тонка!
Герасим Шила не верил своему счастью. Он посмеивался, насвистывал что-то веселое и время от времени смотрел, лежит ли у него за пазухой промемория, содержащая такие золотые слова. (Шила не доверял ее ни протопопу, ни Зеленухе – еще потеряют пьяные черти!)
Теперь хотелось одного: поскорее разделаться с Борухом. Шила нетерпеливо оглядывался на Якима, кивал ему (мол, подгоняй!) и, поплевывая в кулак, нахлестывал кнутом своего жеребца.
Первая встретила незваных гостей Фейга. Она побежала в сени за кошкой, когда к корчме подъехали две телеги.
Фейга каждый день видела чужих людей, но всегда за ее спиною был кто-либо свой – мать, брат или Лейзер. А тут вышло так, что Фейга очутилась одна – мать сидела в хате.
Фейга бросила кота и с плачем кинулась к матери.
– Что ты, что ты? Не бойся! – сказала Сося-Бася, идя навстречу дочери.
Впереди всех в хату влетел раскрасневшийся, возбужденный Герасим Шила. За ним, тяжело отдуваясь, шел брюхатый протопоп. И сзади за всеми, опираясь на ружье, как на посох, нетвердой поступью плелся капрал.
«Куда это Лензера черти погнали? Я одна, а тут столько пьяных гоев» – с беспокойством подумала Сося-Бася, становясь за стоику.
– Лейзер! – визгливо, со злостью крикнула она в окно.
Протопоп остановился среди корчмы, поглаживая бороду и лакомо поглядывая на дебелую Сосю Басю.
Капрал сразу плюхнулся на лавку и, с трудом приподымая отяжелевшую, хмельную голову, спросил:
– Хозяюшка, налей штоф!
А Герасим Шила метался по корчме, заглядывая то в один, то в другой угол.
Сося-Бася с недоумением глядела на странных гостей.
– Что, пан, ищешь? Что згубил? – иронически спросила Сося Бася, видя, как Шила заглядывает даже на печь.
– Где Борух? Где этот ушастый чорт? – кричал в исступлении Шила: он был зол, что Боруха не оказалось дома.
– Тихо, пан, тихо! Что кричишь, как в своей хате! – сказала привыкшая к обычным корчемным скандалам Сося-Бася.
В это время в корчму вошел Лейзер. Все обернулись к нему.
