Масальский взял ее за локоть.

Софья не тронулась с места – не решалась ехать с малознакомым человеком.

Но в эту секунду откуда-то вынырнула заманчивая мысль:

– А, может быть, там его увидишь?..

– Только ненадолго, хорошо? – умоляюще посмотрела она своими большими, синими глазами.

– Хорошо! На полчаса, не больше!

Масальский был вне себя от радости. Беспокоило лишь одно – Возницын сегодня дневальным в порту. Как бы не увидал с берега, чорт. Ну да, впрочем, что она невеста его, что ли? – успокаивал себя Масальский.

Когда они подошли к шлюпкам, люди все стояли на вытяжку.

– Боцман, подъезжай к складам, забирай припасы, а мы – поедем! – приказал Масальский.

Матросы зашевелились, сталкивая с берега шлюпки. Софья смотрела на противоположный берег, и ее снова взяло сомнение: ехать ли? Но Масальский подтолкнул ее:

– Не задерживайте!

Софья прыгнула в шлюпку.

Лодка понеслась по Кутуму навстречу Волге.

– Не надоело вам ехать на лодке от Москвы до Астрахани? – спросил, улыбаясь, Масальский.

– Нет. В Питербурхе я полюбила воду. Мы на капитанской верейке часто катались по Неве, – похвасталась Софья.

Софья с удовольствием глядела, как уплывают прочь стены астраханского кремля, высокая Пречистенская башня, двухэтажный Успенский собор, главы Троицкого монастыря, дома, огороды, портовые магазейны, склады, мачты кораблей.

Софье не нравилось только, почему шлюпка держится ближе к правому, пустынному берегу, где кроме рыбачьих станов да войлочных кибиток калмыков ничего не было видно.

– Наверно, так надо, – подумала Софья.

А Масальский прикидывал в уме:

– Так-то, друг Сашенька, не различишь, кто поехал: далековато…

Востроносый мичман не солгал – ехали недолго: не успели уйти назад последние хибарки астраханских слобод и юрты татар, как справа, у острова, в широком ерике показался двухмачтовый корабль.

– Вот наша изба, – указал Масальский на шкоут.

Пестрый, расписанный на бархоуту [27] всеми цветами радуги, шкоут, казалось, летел навстречу шлюпке.

На корме было два окна с резными, точно у терема, наличниками. Под окнами две дородные девки с коронами на головах и русалочьими хвостами держали рог изобилия, из которого сыпались цветы. Цветы падали прямо на крупную надпись, выведенную красной краской: «Периная тягота».

– Куцевол, парадный трап! – закричал Масальский, подбегая шлюпкой к правому борту корабля.

Сердце Софьи учащенно билось. Она ждала: вот на палубе покажется он. Подаст ей руку, поможет взойти…

Но, вместо этого, с палубы шкоута, сверху, не очень дружелюбно глядели какие-то лохматые, точно невыспавшиеся, люди.

Спустили парадный, с поручнями, трап.

Масальский хотел, было, поддержать Софью, не она отстранила его руку и ловко взбежала на палубу.

Масальский предупредительно заскочил вперед и открыл дверь в кормовую каюту, на обеих половинках которой были нарисованы двое часовых – матрос и преображенец.

Софья вошла в каюту и остановилась у порога.

Два маленьких слюдяных окна не давали много света. После яркого солнца в каюте показалось темно.

Масальский вихрем промчался вперед, что-то схватил со стены, что-то со стола, сунул все в рундук. Затем обернулся к Софье.

– Посидите, голубушка, я сейчас!

И умчался наверх.

Софья огляделась. Глаза понемногу привыкали к полутьме. Стены каюты были расписаны масляными красками. Живописец хотел, очевидно, изобразить райский сад. На стенах красовались причудливые зеленые деревья и какие-то невиданные красные цветы на фиолетовых, синих и желтых стеблях. Цветы были одинаковой высоты с деревьями.

Среди сада гулял в малиновых шароварах и оранжевой чалме густобородый шах. За ним шли разноцветные бирюки, кошки, олени, верблюды.

Над тощей командирской постелью пышногрудая, крутобедрая Сусанна выходила из воды. Из-за кустов на нее плотоядно глядели двое стариков в персидских папахах. Старики, восторженно разводя руками, открывали рты. Изо ртов вылетали написанные русскими литерами слова: чох-якшы? [28].

Софья в одну минуту осмотрела роспись – больше в каюте смотреть было нечего.

В углу стояла флинта, возле двери на гвозде висел русый парик да болталась на перевязи шпага.

Все это не представляло интереса.

Правда, Софья обратила внимание на мичманскую постель: наволочка на подушке была грязная («бедненький, и присмотреть за ним некому!»), а одеяло расшито цветами.

Софья воровато оглянулась на дверь – не видит ли кто – и, нагнувшись, торопливо приподняла край одеяла – рассмотреть поближе.

Конечно, оно было монастырской работы. Так работали чернички и в Вознесенском монастыре.

Оправив постель, Софья села к столу.

И тут она увидела самое главное: на столе лежало небольшое зеркальце в золоченой оправе.

Софья вытерла его ладонью и взглянула: в зеркале отразились черные, точно насурмленные брови, большие синие, немного лукавые глаза, прямой нос. Этим Софья была довольна.

Дальше шли губы. Они были сочные, но Софье не нравилось, почему нижняя губа немножко полнее верхней. Когда, бывало, в детстве, она надует губы, мать Серафима легонько била пальцем по этой нижней губе, приговаривая:

– Ишь, губы толсты, брюхо тонко!

И верно: в пояснице Софья была тонка.

Софья облизала губы и еще опустила зеркальце, продолжая осмотр.

Низкий вырез открывал всю шею и часть груди. Шеей Софья осталась вполне довольна: ни косточки, ни прыщика.

Она поправила кружева на груди. Под пальцами хрустнула бумага – келаршино послание.

Еще раз оглядела голову и положила зеркальце на место.

Сверху донесся какой-то крик. Софья прислушалась: командир кого-то отчитывал.

Чей-то испуганный голос отвечал, заикаясь:

– Истинный бог – кот съел!..

В то же мгновение послышался сильный шлепок, что-то грузно упало на палубу.

– Живо неси!

Дверь отворилась. В каюту влетел розовощекий, со смешным – без подбородка – куриным личиком князь Масальский. Он нес связку вяленой рыбы.

– Олухов дюжина, а самому за всем приходится глядеть! – извиняющимся тоном сказал он Софье.

Масальский достал из рундука флягу, два вызолоченных стаканчика, тарелку с конфетами, изюмом и орехами, нож, вилки. Потом подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул уже более ласково:

– Ну, давай!

В дверь просунулась рука. Она передала Масальскому сначала миску с вареным осетром, затем краюху хлеба и арбуз.

– Прошу отведать нашего, морского, хлеба-соли! – пригласил Масальский, садясь рядом с Софьей.

«Вот видала б мать Серафима, что сказала бы, – улыбаясь своей мысли, подумала Софья: – Как жених с невестой!»

Масальский налил из фляги в стаканчик и, чокаясь с Софьей, сказал:

– За ваш приезд в Астрахань!

Софья еще ни разу всерьез не пила вина. Мать Серафима давала ей в престольный праздник – Вознесенье – маленькую чарочку. Вино было вкусное, сладкое. От него чуть кружилась голова точно после качелей.

Софья вспомнила, как привозили с ассамблей капитаншу Мишукову – еле живую, как она отлеживалась после попойки несколько дней.

И все-таки сейчас захотелось самой попробовать: хорошо это или плохо?

– Я только одну выпью, – решила Софья.

Она пригубила. Вино было ароматное, сладкое.

– Пейте сразу: вино слабенькое. Вот так! – учил Масальский, опрокидывая свой стаканчик в рот.

Софья послушалась.

Немного обожгло горло, захватило дух, но тотчас же прошло – разлилось по всему телу приятной теплотой.

– Ну как: хорошо? – спросил Масальский.

– Ничего, – улыбнулась Софья и взяла из миски кусочек осетра.

– Ешьте, пожалуйста! – угощал Масальский.

Софья отказывалась: она, ведь, только что отобедала и не хотела есть.

– Так ешьте конфеты, орехи!

Софья с удовольствием принялась за сладости.