— Своя-то она своя, — проговорил мастеровой Антип, — ее каждодневно зрить не возбраняется, а вот княгиню-то, да еще заморскую, в кои лета поглядеть довелось.

— Коли так, разглядывай. Ай и в самом разе стойко ходит варяжская невеста.

Ярослав уже подал Ирине руку, повел с пристани. Часть свевов осталась на дракарах, а десятка три, закованных в броню, с копьями и короткими мечами, стуча по бревенчатому настилу тяжелыми сапогами, двинулись следом за Ириной. На викингах рогатые шлемы, поверх брони накинуты темные, подбитые мехом плащи. Свевы шли по два в ряд, все безбородые, с отвисшими усами. Лишь у одного ярла, шагавшего впереди, с черной повязкой, прикрывавшей глаз, седая борода и плащ не как у всех, златотканый. Гюрята знал этого ярла Якуна, старого варяжского воина, и не удивился, что король Олаф доверил ему охранять дочь. Верный языческой клятве на мече, он сражался под Антиохией с сарацинами, служил в гвардии базилевса, водил торговые караваны.

Рядом с Якуном шел ярл помоложе. Этого Гюрята тоже видел лета три назад. Его зовут Эдмунд. Он приходил в Новгород торговать, воротившись из удачного похода.

— Эге, сколь варягов призвал Ярослав, — сказал кто-то из толпы.

Ему ответили:

— Князья забота — звать, а новгородцев — корми да еще за службу плати, будто своей дружины нет.

— Да, за гривнами к нам пришли. Вона Гюрята, он казной ведает, ему лучше знать.

Тысяцкий, будто не расслышав, выбрался из толпы, повернул на мост. Внизу, у свай, река грязная. Гюрята в детстве любил нырять с моста, но то было давно.

Перейдя Волхов, Гюрята направился на подворье епископа в детинце, но передумал, повернул к скотнице — каменному зданию с зарешеченными оконцами и толстой, окованной листовым железом дверью.

Два ратника в доспехах бодрствовали на карауле. Тысяцкий отвязал от пояса связку ключей, отомкнул хитрый замок, переступил порог, пока свыкся с полумраком, потом пошел не торопясь вдоль стен. На кольях висели связки шкурок. Гюрята пробовал их нежный мех, убеждался, что время не подпортило их, переходил к другой связке. За мехами располагались коробья с золотыми и серебряными изделиями. Все это от торговых людей Великому Новгороду. Дальше тесно жались одна к другой кожаные корзины с русскими гривнами да иноземными монетами. И всему этому он, Гюрята, ведет точный счет. Его забота, чтобы богатство в скотнице не уменьшалось, а прибывало…

Старые княжьи хоромы в детинце просторные и состоят из трех частей: первая — Олегом построена, вторая — Владимиром Святославовичем в бытность его новгородским князем, а третья — сыном его покойным Вышеславом.

Собрались у Ярослава ближние бояре с тысяцким Гюрятой, озабоченные, у них одно на уме, пора отказать Киеву в дани. Уселись вокруг стола в просторной палате, друг с другом переглядываются, ждут, когда первым Гюрята начнет. А он на князя смотрел, ведь знал Ярослав, зачем гости пожаловали, но молчит. И тысяцкий заговорил:

— Намедни, князь, спускался я в скотницу, мыслью одолеваемый, доколь Новгороду в данниках у Киева хаживать?

Бояре кивали, Гюряте поддакивали, а тот продолжал:

— Не пора ли нам место Киеву указать? Великий князь готов новгородскую скотницу очистить, он Великий Новгород не бережет.

— Воистину сказываешь, — загудели бояре, — Новгород за себя постоять может.

Тут Добрыня в разговор вмешался:

— На что толкаете князя, бояре, против отца пойти, великого князя.

— Ты, Добрыня Никитич, в Новгороде живешь, из рук новгородцев ешь и пьешь, а нас, бояр новгородских еще и попрекаешь, — ответили бояре.

— Уж не скажешь ли, Добрыня, как полюбовно нас с великим князем рассудить? — спросил Гюрята.

Не получив ответа, тысяцкий снова обратился к Ярославу:

— Как понимать молчание твое, князь?

Ярослав бороденку в кулак зажал, брови нахмурил:

— Я, бояре, с вами согласен, пора объявить великому князю, что настал конец новгородскому терпению. Но Добрыня Никитич истину высказал, не мне горькое слово донести Владимиру Святославовичу, пусть это скажет Великий Новгород.

— Великий князь услышит это от веча новгородского. Новгород давно готов указать Киеву его место, — согласился с Ярославом тысяцкий.

— Вот и ладно, Гюрята, как вече решит, так тому и быть, — сказал князь.

Тут Добрыня снова голос подал:

— Понимаете ли вы, бояре, и ты, тысяцкий, что означает задуманное вами? Великий князь обиды не простит и приведет полки к Новгороду.

— Нам ли Киева страшиться? — взвизгнул боярин Парамон.

— Не токмо отразим киевлян, но и обратную дорогу укажем, — сказал тысяцкий.

Добрыня рукой махнул:

— Поступайте, как знаете.

Многолюдно и разноязыко новгородское торжише. Водным путем прибывают гости из варяжских земель: свевы, норманны, даны из Роскильда, немцы. По Днепру и Ловати, перетягивая ладьи волоком, приплывают купцы из Киева, знают Новгород гости из царственной Византии, а подчас на торгу слышится речь купца-мусульманина из далекого Багдада или Хорезма. Через моря и многие реки пролегает путь этих гостей. И хотя есть у купеческих караванов стража, не одна опасность подстерегает их в дороге. Но таков удел купца. Нет торга без риска.

На новгородском торгу ряды крыты тесом, задождится, купцу не боязно — и товар и сам в сухости. Гостевые лавки не пустуют, иноземные и торговые люди всяк свое выставили, кричат, зазывают покупателей. Варяги, те больше броней да оружием похваляются. Хорошее железо у свевов. Немцы и византийцы всякой всячиной обложатся, гости с Востока навезут пряностей — на весь торг запаху, а русские купцы пушнину развесят иноземцам на удивление.

Есть на торгу свои ряды и у новгородских мастеровых: кузнецы и гончары, плотники и кожевники — умельцы хоть куда.

На потемневших от времени полках — разная битая птица, тут же свисают на крючьях окровавленные говяжьи, свиные и бараньи туши, заветриваются.

За жердевой оградой — грязь и жижа по колено, здесь торг ведут живым скотом.

Бойко на все торжище кричат сбитенщики, пирожники, калачники… Тут же, в толчее, власяных дел мастер стрижет парню голову. Надел ему на макушку глиняный горшок и ножницами в пол-локтя карнает в кружок.

В один из дождливых дней к новгородской пристани причалила ладья старосты киевских гостей торговых Степана Рогозы. Свезли купеческий товар в лавку на торжище, и Степан Рогоза, как повелось, направился к князю Ярославу. В сенях снял промокшее корзно, отдал холопу, а сам прошел в малую книжную хоромину. Ярослав купцу рад, в детские годы они со Степаном гоняли голубей и тайком пробирались в поварню за пирогами. Но это было давно и вспоминалось как добрый сон.

Ярослав обнял купца:

— Расскажи, как в Киеве и по здорову ли отец?

— Великий князь с виду здоров, но уже не тот, каким знавал я его в прошлые лета. С ним вместе Борис. А еще слышал, Владимир Святославович Святополком недоволен. Сказывают, да ты и сам, княже, ведаешь, туровский князь на Киев зарится. Так ли, нет на самом деле. Может, все людские слухи, языки-то злы.

— И то так, — согласился Ярослав, — однако все может статься. Те же, Степан Рогоза, староста купцов киевских, спасибо за память, что не забываешь, навещаешь меня. Все ли ладно в торговле, не чинят ли те обид мытники?

— Благодарствую, князь Ярослав, коли чего, дорога мне к те известна.

Купец ушел, а Ярослав отправился к Ирине. В светелке тихо, и только сонно гудела муха. Уселся князь в кресло, посмотрел на жену, подумал: «Красива и холодна… Но чего в ней больше, красоты либо расчетливости?»

Такая мысль у него не случайна. Знал он, не хотела Ирина за него замуж, не приглянулся ей новгородский князь, другого любила, но ее отец, король Олаф, сказал:

— Ты, Ингигерда, не рождена стирать штаны бездомному ярлу, даже если в его жилах королевская кровь. Ты станешь княгиней богатой земли Гардарики. Твой будущий муж — Ярослав. Он мудр, и не смотри на него как на хромца. Князь приехал к нам не только просить твоей руки, он ищет союза со свевами. В Киевской Руси отец Ярослава заканчивает свой жизненный путь, и между братьями предстоит борьба, кому быть старшим над ними…