Говорил отец, а Борису припомнилось, как провожали Мстислава. Большим поездом отъезжал брат: гридни, обоз. Обнял Мстислав меньшего брата, промолвил:

— Настанет час, и ты, Борис, получишь свой удел, покинешь отцовский дом, в том суть жизни…

К словам отца прислушался, а Владимир говорил:

— …Сердца у вас с Глебом добрые, не по временам нынешним. А иногда мыслю, может, тем лед вражды между братьями растопите?.. Ведь чем мать ваша брала? Кротостью своей всех покоряла.

Саночки выскочили из леса, и снова дорога повела берегом Днепра.

— Скоро лед закует, — заметил князь, — тогда до тепла станет великий торговый путь. Днепр, как добрый батюшка для всех русичей, от племен словен до полян: тут тебе и мастерство, и хлеб, и торговля — все богатства происходят. Ведь отчего нас греки Великой Скифью именовали, только ли за славу воинскую? Нет, за богатства наши! Я это уразумел, когда князем новгородским сидел, чьи только корабли к нам не причаливали! И сказал я себе, если такое в Новгороде, так что же в Киеве? Да и пустился добывать стол киевский…

Снег прекратился, но подул ветер от моря Варяжского, холодный, с морозом.

— К утру заберет, не слишком ли рано, только Покров, — заметил Владимир и прикрикнул ездовым: — Поторапливай!

Защелкали кнуты, и кони взяли в крупную рысь. Князь смежил веки, его начало клонить в сон. Борис всмотрелся в даль, но до Киева еще было не менее часа езды, и молодой князь предался размышлениям.

Отчего его братья так не дружны? Сколько он помнит, по разным городам сидят сыновья Владимира, друг от друга не зависимы князья, но нет мира меж ними, а пуще всего неприязнь между Святополком и Ярославом. Они и к Борису отчего-то недобры, в этом он убеждается в редкие наезды братьев в Киев.

Борис не таил зла на них, он говорил «не ведают, что творят». По-настоящему Борис сердцем прикипел к Глебу. Еще о Мстиславе вспоминал с теплотой. Пока тот жил в Киеве, ничего худого не сделал он ни Борису, ни Глебу и никому из других братьев не позволял обижать их.

Борис подумал, какой же удел выделит ему отец? Однако куда бы ни послал его великий князь, он будет доволен. Была бы тишина и покой на земле. Не родись он князем, стал бы священником, утешал бы людей в горе, напутствовал словом Божьим.

Но об этом Борис отцу не говорил, знал, тем вызовет недовольство великого князя. А великий князь во гневе страшен, Борису хорошо известно. Разве не был его отец язычником? Христианство повернуло злое сердце князя Владимира к добру, думал Борис и мысленно благодарил за то свою мать. От многих слышал он о кротости Порфирогениты, но чаще всех рассказывал им, Борису и Глебу, о матери иерей Анастас. Здесь, в Киеве, он был ее духовным наставником.

Под топот копыт и покачивание саней вздремнул княжич. Вдруг послышался ему женский голос. Чей и почему такой знакомый? Да это же мать говорит ему, Борису.

— Мама, — шепчет княжич.

Он хочет открыть глаза, увидеть ее, но понимает, что все это чудится ему во сне. Анна говорит ему ласково:

— Сын, Богу ведомо, как не желала я отправляться в землю языческую, к варварам, где все не так, как там, на родине- Но я исполнила судьбой предначертанное и в вознаграждение я увидела Русь крещеную. Вы, Борис и Глеб, мои дети, родились не язычниками, православными… И еще воздаю я хвалу Господу, что вера во Христа сильна в вас, княжичи…

Сказала, и исчез ее голос. Открыл глаза Борис и еще ждал долго, пока мать снова заговорит, но все напрасно, только стук копыт, щелканье кнутов и окрики ездовых.

Княжич покосился на отца, тот тоже не спал.

— Я мать слышал, — сказал Борис.

— Речь о ней вели, — насупился Владимир. — На коленях перед ее ложем стоял, молил, не умирай.

Скупая стариковская слеза затерялась в седой бороде. Великий князь отер глаза, вздохнул тяжко.

— Все в руце Божьей. — Борис снял рукавицу, положил ладонь отцу на колено.

«В руце Божьей, — мысленно повторил Владимир, подумав с огорчением. — Не воина, голос пресвитера Варфоломея слышу. Нет, надобно ему удел выделить, на княжение послать. Повременю маленько и дам им с Глебом города. Засиделись при отце, не обернулось бы во вред… Кому Киев наследовать, кому великим князем сидеть? Старшему Святополку, но злобен он. Ярославу, Мстиславу? Оставить бы Бориса, да опасаюсь кровавой вражды между братьями…»

Борис, словно прочитав мысли отца, промолвил:

— Не алчу власти я и не для нее рожден.

— Забудь о сказанном, — резко осадил его Владимир.

— Ты сын великого князя, чью руку познали многие враги, ты внук храброго Святослава. Не для иночества рожден ты, а для славы воинской.

— Я ли таился, когда орда на Русь ходила? — обиделся Борис.

— О том ли речь? На тя уповаю, коли на великое княжение сядешь, и не мысли, что княжить легко, князь не только меч обнажает, князь о других думает, о государстве!

— По старшинству в Киеве Святополку место.

— А то как я укажу! — оборвал сына Владимир и замолк надолго.

Борис помнил, как в прошлый набег орда угнала большой полон. Тогда он с дружиной догнал печенегов, отбил невольников и преследовал недругов до самой Дикой степи. Что же, если отец решил выделить ему удел, на то воля великого князя. Да и пора, эвон, его братья давно уже самостоятельно княжат, в Киев дань шлют.

У самого леса изба, топится по-черному, дым через дыру в крыше валит. У мякинника смерд закладывал коня в дровни. Заметив санки великого князя, отвесил поклон. За княжескими санями увязался с лаем пес. Ездовой хлестнул его кнутом, и пес, взвизгнув, отскочил. Княжич поморщился.

— Чем он те мешал? — укорил Борис ездового.

Вспомнилось княжичу слышанное от учителя, пресвитера Варфоломея: и, сотворив мир, Господь создал все живое… Но отчего поднимает руку сильный на слабого? Где ответ тому?

Учитель, пресвитер Варфоломей, был терпелив к своим школярам, редко наказывал. Всего раз и высек Георгия, сына боярина Блуда, когда тот заснул на уроке. Визжал Георгий, ужом извивался, но поделом, розга нерадивому в науку.

С Георгием у Бориса дружба, в жаркие дни бегали на Днепр, в лесу слушали певчих птиц, искали ягоды.

Георгий — озорной, лет пять назад затащил его, Бориса, к бане, где девки мылись, а те укараулили да и высекли их крапивой. Борис с Георгием долго в днепровской воде жар остужали.

Вспомнив о том, княжич улыбнулся. В науку пошло, не глазей запретного.

Неожиданно великий князь промолвил, то ли свое вспомнил, то ли к Борису обращался:

— Мы с Анной единожды в Смоленск плавали… Берега в зелени, по утрам тишина, и только всплеск весел да какая рыба, играя, хвостом ударит, вскинется…

В последние месяцы отец часто вспоминал мать, и невдомек ему, шестнадцатилетнему княжичу, что это старость подобралась к великому князю. Спросил:

— Отец, мать никогда не просилась в Царьград, не хотела побывать там, где ее родина?

Владимир долго не отвечал, наконец сказал:

— Она грустила, и я старался отвлечь ее. Для нее я устраивал пиры, брал на охоту… Но однажды, когда она сильно затосковала, меня одолела жалость, и я обещал, что снаряжу корабли и она поплывет на родину в Константинополь на целый год. Но я опоздал, она не дождалась того дня… — Помолчал, будто собираясь с мыслями, снова. сказал: — С Анной явилось на Русь христианство и грамотность. Отныне кто упрекнет нас в варварстве? Мы построили палаты из камня и Десятинную церковь, настанет день, когда по красоте Киев сравнится с Царьградом, но для того великим должен сидеть не варвар…

— Как то понять, отец? — поднял брови Борис. — Разве князь русов, принявший христианство, варвар?

— Варварство, сыне, не верой определяется — действиями. — И добавил: — Не застучат в Киеве молотки строителей, не поднимутся золотые главы церквей, егда у великого князя киевского не достанет сил набросить узду на степняков, и они будут угонять русичей в неволю и торговать ими на рынках Кафы. Ох-хо, не доведи Бог видеть, как продают людей.