Поднимался Варфоломей на Гору, где высился, поражая красотой и великолепием, княжеский дворец, а вокруг боярские хоромы, и думал, что Судислав зря удивился. Молодой князь Борис не любопытством одолеваем, любопытство появляется и исчезает, а у Бориса желание познать. Он слушает Варфоломея, и тот рассказывает ему по-гречески о красоте Константинополя, проронив однажды, что величие этого города можно представить, лишь побывав в нем.

В сенях столкнулся с великим князем. Тот в шубе и шапке выходил из гридницы.

— Ждет тя Борис. — Нахмурился. — Кручинюсь я, пресвитер, Анну все в памяти держу.

— Молись, князь, и Бог не оставит тя.

На Сретенье, под самый вечер, вернулся из полюдья боярин Блуд. Не один десяток саней привез и зерна, и мяса, и масла, и меда в бочонках липовых, и кожи, й меха, да и мало ли еще чем платят смерды князю за то, что живут на его земле.

А по весне, как установятся дороги, пришлют в Киев дань удельные князья.

Принял тиун дань, что боярин доставил, велел холопам разнести но клетям, а Блуд отправился домой.

С юных лет одолевали Блуда жадность и зависть. В дружину к Ярополку попал из гридней, в бояре выбился, а потом и в воеводы. Все, казалось, было у Блуда, да привезли Ярополку жену, и боярину она приглянулась. Но что он мог поделать? А тут случай подвернулся, новгородский князь Владимир пошел на Ярополка войной. Прикинул Блуд, переметнись он к Владимиру, станет тот киевским князем, убьет Ярополка, и тогда его жена станет женой воеводы…

Изменил Блуд Ярополку, а Владимир не только киевским столом овладел, но и его жену взял силой.

И возненавидел Блуд Владимира, затаился. А тут появилась Анна, гречанка. Пуще прежнего злоба одолела воеводу…

Когда на Настене женился, не унялся Блуд.

Семья у воеводы — он, Настена, да еще сын Георгий, парень непутевый. А непутевый оттого, что ветер в голове. Воевода подумывал в гридни его определить, а то и на засеку отослать, глядишь, ума наберется…

Открыл Блуд воротнюю калитку, на подворье вступил. Хоромы у него рубленые, теплые в двух ярусах, с подклетями, в каких мастеровые холопы сапоги тачают, катанки бьют, из овчины шубы и тулупы шьют, а из холста одежды разные. За мастеровыми Блуд самолично доглядал, с нерадивых спрос скорый, батогами поучал.

В дороге озяб Блуд, в бане давненько не парился, домой спешил отогреться. Боярин роста среднего, головаст, годами чуть постарше великого князя, однако телом крепок, ударом кулака быка валил. А боярыня у него Настена, молодая, Богом красотой не обижена, лик белый, голубоглаза, идет, плывет лебедем. Сказывали, Владимир на нее заглядывался. И это распаляло Блуда, едва сдерживался, чтоб не сказать: княже, мою жену не тронь.

Но великий князь, того не замечая, звал:

— Ты, боярин, на пир с Настеной приходи…

И как же ликовал Блуд, когда умерла гречанка Анна и убивался по ней Владимир. Молился Перуну Блуд:

— Ты услышал меня, Перун, ты наказал великого князя.

Приняв христианство, в душе оставался язычником.

Едва боярин в воротах показался, наметанным глазом тут же узрел: у копешки сена ветер край разворотил. Взбеленился боярин, велел конюха сыскать, а сам тем временем наказал баню истопить…

Забегала, засуетилась челядь, а пока Блуд баню принимал, боярыня Настена стряпух торопила…

От стола, сытно оттрапезовав, Блуд удалился в опочивальню, и вскоре по всем хоромам раздался его могучий храп…

В самые холода появился в ските инока Григория инок Амвросий. Расширили они обитель, место под часовенку расчистили, на вход в скит дверь навесили. Отогревались отшельники у костра, на нем и пищу варили.

Слух о благочестивых Старцах распространился далеко по деревням, и потянулся в скит люд, одолеваемый заботами.

Наведался в обитель и великий князь, посмотрел, головой покачал:

— Скудно живете, иноки.

— Роскошь ли надобна, чтоб молитву творить, — ответил старец Григорий.

Уезжая, пожертвовал князь обители гривну серебра и еще обещал помочь в строительстве церкви на днепровской круче, чтоб было видно ее издалека и всяк мог в ней помолиться…

Бывал в ските и Борис, время даром не терял: хворост с кручи притащит, мудрых старцев послушает, трапезой их скудной угостится — и не раз думал, во истину, не в силе правда, а в вере.

Митрополичьи покои, срубленные еще для первого митрополита Михаила, от времени и непогоды потемнели, потемнел и тес на крыше. Покои просторные, здесь живут и те черницы, какие ухаживают за владыкой.

Все митрополиты из греков и рукоположены патриархом Константинопольским. Владыка Иоанн тоже грек и русским владел не так уж шибко и потому, читая проповеди, часто сбивался на греческий.

У великого князя киевского Владимира давно зрела мысль посадить киевским митрополитом епископа из русичей, да не получалось. Умер митрополит Леон, и не успел Владимир послать в Константинополь кого-либо из русских епископов для рукоположения, как патриарх уже Иоанна прислал.

Великий князь редко появлялся у митрополита, и, когда пришел, служки засутились, один веничком катанки обметал, другой шубу и шапку принял, а третий поспешил митрополита уведомить.

Владимир застал Иоанна в молеленке:

— Здрави будь, владыка.

— И тебе многие леты, великий князь. — Иоанн осенил Владимира двуперстием, указал на плетеные кресла.

Дождавшись, когда тот уселся, митрополит велел чернецу:

— Принеси молока горячего, да медку не забудь…

Пили молча, наконец Владимир сказал:

— Намедни побывал я в ските у иноков Григория и Амвросия, а когда воротился, осенила меня мысль, вот и пришел ею с тобой поделиться, владыка.

Митрополит ладошку к уху приложил, слушая внимательно. Владимир пояснил:

— Пора, владыко, монастыри на Руси ставить, а в оных место проповедникам, дабы веру Христову на Руси укрепляли.

— Задуманное тобой похвально, великий князь, Богу угодное, но готова ли к тому Русь? Русичи в церковь и то ходят неохотно, они на игрища бесовские тянутся. Созрела ль Русь для монашества?

— Созрела, владыка, созрела. Побывай в пещерах, там только ли Григорий с Амвросием? Монахи понесут по Русской земле учение Божье на родном русском языке, люду понятном.

Нахмурился митрополит, обидно, князь намек дает грекам на плохое знание языка русского.

— Истину сказываешь, великий князь, но наша церковь бедна, чтоб обители содержать, а на пожертвования проживет ли братия?

— Монастыри не одного митрополита заботы, но и великого князя.

— И то так, сыне, да и яз ли тому враг?

Встал, скрестив руки на груди.

Патриархию уведомлю о желании твоем, великий князь.

Как-то Владимир сказал Борису:

— На княжение пора те, но в посадники хорошо с женой отправиться. В своей ли земле невесту искать станем либо в странах зарубежных?

— Твоя воля, великий князь, но дозволь мне прежде Царьград повидать.

Удивился Владимир, однако ничего не произнес в ответ. А вечером того дня, оставшись один, долго взад-вперед мерил палату, потом присел к столу, обхватил ладонями седые виски, подумал:

«Неспроста, ох неспроста заговорил Борис о Царьграде. Уж ли голос матери услышал?»

Анна, пока жива была, Константинополь вспоминала…

Опасен путь в Царьград… Пороги днепровские коварны… Печенеги… И море бывает грозное, когда разъярится. Эвон князь Игорь, дед Владимира, в походе на Царь-град флот погубил… Каков ответ дать Борису, Владимир так и не решил.

На разгульную масленицу широко гуляли в Киеве. Веселились Гора и Подол, Черный Яр и Овчинная слобода, пекли блины в домах и избах ремесленников, что тесно прижались к городским стенам.

Легкий мороз, и день солнечный, искристый. Ребята с холма на санках лихо спускались, опрокидывались с визгом. Крепостицу снежную соорудили, на приступ ходят. Гомон и крики. А парни отчаянные над кручей борьбу затеяли, кто кого осилит, вниз столкнет. Борис с Георгием тулупчики короткополые скинули, в обхват сцепились да так, не разнимаясь, до самого Днепра докатились.