Показался Киев. Погода начала портиться. Налетел порывистый ветер. Упали первые крупные капли дождя. Княжич пустил коня в рысь. Уже в городские ворота въехал, как дождь зачастил, перешел в затяжной…

Отец вошел в горницу к Борису вечером, уселся в кресло, постучал ногтями по подлокотнику. Посмотрел на сына из-под седых нависших бровей.

Приход великого князя для Бориса был неожиданным. Он стоял, готовый выслушать отца.

— Ты возвратился из Берестова и не побывал у меня. Как Предслава? В прошлый раз я застал ее больной, у нее был сильный кашель.

— Она здорова, отец, и велела кланяться.

— Почему ты не спросил меня, зачем я велел обновить клеть?

— Догадываюсь.

— Дай Бог ошибиться мне. Однако пока не услышу истину, сидеть Святополку в клети.

— Дозволишь ли поговорить со Святополком?

— О чем? Однако, коли пожелаешь, не возражаю.

Дождь продолжал назойливо барабанить по крыше, потоки воды стекали бурно. Владимир Святославович покачал головой:

— Льет. За ним жди заморозка и снега. Устоится погода, пошлю за Святополком.

На престольный праздник Покрова приехали в Киев вышгородцы и от заутрени сразу же направились в гости к Блуду. Воевода встретил бояр в сенях. Те отвесили хозяину поклон. Тут и Настена появилась, губы поджала, на поклон едва ответила.

— Почто грозна боярыня? — удивился Еловит.

— Не грозна, строга. — Воевода указал вышгородцам на трапезную. — Входите, гости.

Направились гости в трапезную, а боярыня вслед им прошипела:

— Черви-короеды, гнусь болотная. — Поморщилась. — Небось сызнова шептаться почнут.

А бояре за стол уселись, на пироги глазеют.

— Поди, с печи!

— Горячи. Эвон с капустой, а те с грибами. Вы, бояре, прежде гуся с яблоками отведайте. Иль, может, бочок поросенка, запеченного в тесте, либо сомятинки?

Ели бояре, чавкали, утирали беззубые рты холстинками, а когда насытились, Блуд сказал:

— Потерял покой великий князь.

Тальц жевать перестал, спросил:

— Отчего бы?

Еловит в разговор вмешался:

— Аль не от чего! Муха зла егда бывает?

— Сдает Владимир Святославович, по всему, конец пути чует.

— Вестимо. Да вот кому стол оставит? — снова спросил Тальц.

— Бориса мостит, чать, ведомо, — сказал Еловит.

Воевода набычился.

— Так ли? Как мы поступим. Примем Бориса — Борис сядет. Ан я Святополка руку держу. Молодой княжич дружину старейшую честить не станет.

— Оно так, — согласились вышгородцы. — Эвон и Владимир в последнее время не слишком нас потчевал. Прежде и советы с нами, и пиры знатные.

— Борис — жеребенок, откуда знать, как взбрыкнет. Святополку в Киеве место, — сказал Блуд.

Бояре поддержали воеводу:

— Мы ль против?

— Беда нависла над Святополком, — заметил Блуд.

— О том нам ведомо, — покачал головой Еловит.

Тальц спросил:

— Чем князю туровскому помочь?

Блуд бороду пригладил:

— Думайте, бояре. Мыслится мне, не успеет Святополк под крыло Болеслава спрятаться, как его Владимир в поруб кинет.

— Эх-хе, сурово. Одначе от Владимира всяко жди, — согласились вышгородцы.

Блуд кивнул:

— Чать, Святополк не Владимирович, а Ярополкович. Нет, не желательно зрить Бориса великим князем.

— То так, — согласились вышгородцы, — станем Святополка держаться.

— Как и уговаривались, примем руку Святополка, и он нас чтить будет, — сказал Блуд и на пироги указал: — Ешьте, бояре, вишь, каки румяны.

— Да уж сыты, ан от таких грех отказываться, сами на зуб просятся, — хихикнул Еловит.

Но тут Тальц снова на прежнее разговор повернул:

— А коли Ярослав на княжеский стол явится либо Мстислав?

— Не успеют, — заверил Блуд, — они далеко, а Святополк вот он.

Но Тальц не угомонился:

— И Борис в Киеве.

— Мыслится мне, бояре, удумаем мы, как Святополку помочь и Бориса с дороги потеснить, — сказал Блуд. — А Ярослав либо Мстислав свои дружины боярские будут честить.

— Воистино, воеводу.

И бояре принялись за пироги.

С осени и до зимы затихает киевское торжище. Покидают Киевскую Русь иноземные гости, закрывают свои лавки мастеровые. Так продлится до ноября-грудня, когда отстучат цепа по деревням, ссыплют смерды зерно по клетям, и тогда потянутся санные, поезда на киевский торг. По воскресным дням везут мужики на продажу зерно и крупу, мясо и рыбу, птицу и разную живность. А в загонах ждет покупателя крупный и мелкий скот.

Особенно шумно в тех рядах, где торг ведут калачами и пирогами, кричат зазывно, каждая баба свой товар расхваливает. Им вторят сбитенники. Но так бывает не всегда. В неурожайный год, когда голод и мор хозяйничают по земле, торг безлюден.

О таких годах Владимир Святославович не любил вспоминать. Особенно сильный неурожай охватил Русь после крещения. Взбунтовавшийся народ требовал вернуть Перуна и убивал священников. На подавление мятежного люда Владимир послал дружину. Анна говорила, что и на ее родине голодный плебс учиняет беспорядки.

Чтоб успокоить люд, великий князь велел подкармливать голодных хлебом из княжеских запасов.

То был трудный год, но Владимир Святославович знал, как надо было поступать. Да и он был молод. Иное дело ныне, и душевные терзания одолевают, и не ведает, как их преодолеть. Иногда князь думает, почему такое выпало на старость? А может, он сам, Владимир, в чем повинен? Но в чем? Разве толкал Святополка к Болеславу или хотел, чтобы Новгород с Ярославом отказались выплачивать дань?

Не единожды вспоминал сказанное Поповичем, что не Борису бы сидеть на киевском столе, а Ярославу или Мстиславу. Но Владимир и слушать о том не хотел, великокняжеский стол он оставит Борису.

— Господи, — шепчет Владимир Святославович, — продли дни мои и дай силы преодолеть суровые испытания, посланные на меня.

В горницу заглянул отрок:

— Княже, владыка к те.

Владимир встал из-за стола, шагнул к двери. Митрополит уже входил в горницу. Князь встретил его словами:

— В час тяжких раздумий застал ты меня, владыка святый.

Одернув шелковую рясу, митрополит уселся в кресле, поправил на груди большой серебряный крест. А Владимир Святославович на Иоанна посмотрел. Подумал, постарел митрополит, похудел, борода белая и голос тихий.

— Раны твои мне ведомы, сыне, кровоточат они. Облегчить боль твою явился яз.

Краешком рта улыбнулся Владимир.

— Ужли есть исцеление души моей? В голодные лета знал, как люд успокоить, а как спасти Русь от усобицы?

Пожевал митрополит бескровные губы, вздохнул:

— Ты, великий князь киевский, уподобился царю древней Иудеи Иосию. Он очистил Иудею и Иерусалим от идолов и жертвенников, ты очистил Русь от язычества и жертвоприношений, привел свой народ к истинной вере. Дела твои, помыслы направляет Господь. Яз же скажу, ты — государь и отринь сомнения, коли на Бориса укажешь, быть по тому…

Утром следующего дня из городских ворот выезжали сотник, а с ним его дружинники. Порошил мелкий колючий снежок, гнало поземку. На всадниках полушубки овчинные, шапки меховые. Воины приоружно, а на запасных лошадях сумы с провизией.

Караульный гридин у ворот окликнул сотника:

— Далек ли путь?

— В Туров!

И не знал ни сотник, ни князь Борис, никому того не было ведомо, что неделей назад, будучи в Берестове, призвал великий князь гридня и наказал ему:

— Исполнишь, Лука, мое повеление, и то, что услышишь от меня, пусть умрет в те.

Сменив во Вручеве подбившихся лошадей, гридин Лука одвуконь скакал гонцом в Туров. У гридня шапка надвинута на самые брови, ноги в теплых катанках, шуба на волчьем меху. Но холод все равно лезет за воротник. Усы и борода у гонца заиндевели. Мороз ударил враз и взялся люто. Приподнимаясь в стременах, Лука смотрит по сторонам, нет ли поблизости жилья обогреться, но кругом заснеженное поле и редкие раздетые леса.