Дорогу взяли на ближнее сельцо Берестово, издавна любимое Владимиром. Последние годы в нем доживала мать Малуша. Но когда Владимир сел на великое княжение, мать уже умерла.

Вдали на пригорочке стояли хоромы, часовенка, постройки хозяйственные. И все тыном высоким, крепким обнесено. А вокруг избы смердов и холопов.

В Берестове Владимир заночевал. Берестовский тиун велел печь истопить, постель князю чистую постелить.

Ночь Владимир провел бессонную, сколько ни смеживал веки, сон не брал. Все ворочался, припомнил, как с Анной в Берестово наезжал и подолгу живал здесь. Анне в Берестове летом нравилось и, когда Владимир добывал вепря и отроки жарили на угольях мясо, сидела у костра, слушала рассказы великого князя…

Здесь, в Берестове, в этих хоромах живет и дочь его Предслава. Сказать, что Владимир любит ее, пожалуй, нет. Равнодушен он к ней. Не пожелала перебраться в Киев, не настаивал. Сюда, в Берестово, для обучения Пред-славы грамоте присылал учителя Варфоломея…

В этот приезд, как и всегда, позвал Владимир к себе дочь, поговорил с ней о том о сем, а отпуская, подумал, что выросла она, эвон какая статная и пригожая, пора и замуж. Хорошо бы за какого-нибудь иноземного короля. Вон Ярослав породнился с королем свевов, Святополк с ляшским королем…

Странное дело, увидит Владимир дочь, а о матери ее, Милолике, даже не вспомнит. Но Анна, Анна у него из головы не выходит…

Как-то Анастас Корсунянин, уловив, что творится в душе Владимира, сказал:

— Женись, княже.

— Тебе ли, иерей, речи подобные вести, — возмутился Владимир…

В Киев великий князь воротился на третий день и на редкость без добычи. И не потому, что зверя не обнаружили, наряженные накануне берестовским тиуном холопы и смерды погнали на князя лосиху. Она вышла из чащобы в нескольких шагах от Владимира, молодая, стройная. Большими глазами смотрела на князя, будто ждала, когда он пустит в нее стрелу. А он так и не поднял лук. Впервые пожалел. Постояла лосиха и удалилась в глубину леса.

Не спросил ловчий Пантюшка, отчего отпустил лосиху, да и что бы ответил ему великий князь?

Киевское строительство на глазах у Бориса. Сколько помнит, то боярин какой хоромы возводил, то плахами сосновыми улицы устилали… Мостовое покрытие — чтобы грязи меньше было, а уж сколько домов и изб люд ремесленный ставил, тому и числа несть.

В редкий год, когда бы артели плотницкие со стенами городскими не возились, то подновляли, то надстраивали, иногда какие-либо ворота заново навешивали. А теперь вот храм на Подоле у самого торжища ставили.

Дорога к храму шла через площадь, где прежде во времена языческого Киева стояли идолы, а теперь высились мраморные колонны, а на них греческие статуи и четверка медных коней, удерживаемых воином.

И колонны и коней князь Владимир вывез из Корсуни вместе с Анной, и тому минуло больше двух десятков лет…

Через Бабий Торжок Борис вышел на Подол. Был ранний час, однако ремесленный люд уже приступил к работе: звенели молоты в кузницах, курились гончарные печи, веселый перестук и голоса слышались повсюду. Над обрывом две молодки доставали воду из колодца, переливая ее из бадейки в ведра. Вокруг замшелого сруба лед наростом.

Молодки внимания на княжича не обратили, а Борис, обойдя пустынный торг, день воскресный, оказался на пустыре, где бригада артельщиков ставила церковь. Работали споро. За неделю подняли стены в три человеческих роста, а теперь готовили бревна под крышу и звонницу.

Площадка усеяна щепками, пахло сосной. Над костром булькал в чане смоляной вар. Бородатый артельщик встретил Бориса как старого знакомого:

— Припоздал, княже, крепок сон твой. Ну-тко держи топор.

Поплевав на ладони, Борис сделал на бревне несколько насечек, принялся тесать. Острый топор откалывал щепу ровными пластами.

Нравилось княжичу плотницкое мастерство. Прошлым летом стрельницу перекладывали, так Борис и бревна рубил, и венец вязал.

Княжичу весело, работалось легко. Вскоре сделалось жарко, и он сбросил суконный кафтан.

— Взопрел? — озорно выкрикнул мастер, годами не старше Бориса.

— Маленько есть…

К полудню, когда в медном закопченном котле бородатый артельщик доваривал щи, Борис воткнул топор в бревно, надел кафтан, уходить собрался. Артельный староста остановил его:

— Э, княже, не дело, артелью работали, артелью и щи хлебать будем. Ну-тко, мужики, дайте княжичу ложку нашенскую, не серебряную, деревянную, да поболе.

— Аль я отказываюсь? — Борис рукавом вытер лоб. — Щи у вас наваристые, с потрохом. расселись мужики на бревнах, за еду принялись степенно. Поочередно черпали из котла. Похрустывая луковицей, Борис жевал ломоть ржаного хлеба, и у него было радостно на душе, чувствовал удовлетворение.

Старый артельщик сказал:

— Храм возводить — благое творить во славу Божью…

Проходил мимо воевода Свенельд, увидел, как молодой князь ловко топором орудует, сказал Владимиру:

— Борис-то в плотницком деле преуспел.

— Князю все сгодится, — ответил Владимир. — Чать, не забыл, как на Киев шли, дорогу гатили и мосты ставили?

— Помню, хоть и время тому минуло. Молоды были, кровь играла, и как Рогнеду на щит брали, тоже не забыл.

Владимир глазами сверкнул:

— Было такое, а ныне вот гадаю, какой удел Борису выделить. Я в его лета в Новгороде хозяином был.

— Так то ты, великий князь.

— Одиночества страшусь, Свенельд, покинет меня Борис, тоска вконец одолеет.

Воевода брови поднял:

— С тобой мы — бояре, дружина верная.

— То так, но кто душу отогреет?

— А не правду ли говорил иерей Анастас, те жениться надобно.

Усмехнулся Владимир:

— Много женщин повидал я, воевода, и они во мне не великого князя видели, а мужчину. Слышь, мужчину!

Так к чему на склоне лет мне, Владимиру, на брачном ложе позор испытывать?

Свенельд не возразил, видать, почуял Владимир, лета подкрались, а прежде сколько наложниц имел! Жен менял не единожды… А поди ж ты, Анна, гречанка, всех затмила…

И воевода на иное речь перевел:

— В Гору поднимался, и ровно весной пахнуло.

— Не рано ль, еще ползимы впереди.

— То так, да сколь ни морозь, а тепло переборет.

— Весна, время печенежина, надобно засеки усиливать.

Ушел Свенельд, седой, грузный, а Владимир вспомнил, каким он был в молодости стройным, в движении быстрым, в бою страха не ведал, отвагой гридней в сечу увлекал… И для себя великий князь решил: когда пошлет Глеба на княжение, воеводой ему дать Свенельда, лучшего советника Глебу не сыскать.

Верхняя горенка, куда вела скрипучая лесенка, прежде служила для малых княжат школой, где они обучались письму и грамоте, ныне пустовала. Княжата выросли, и теперь редко когда меньший Глеб желал послушать учителя. И тогда пресвитер Варфоломей, живший в пристройке Десятинной церкви, в келье, напоминавшей монашескую, являлся в княжеские хоромы и читал Глебу что-либо из истории Геродота или Плутарха и тут же переводил с греческого.

Горенка тесная и даже в зимнюю пору душная. О первоначальном назначении ее напоминал застланный пыльной бархатной скатертью стол да медная чернильница на нем, а еще длинная скамья, на которой сидели княжата.

Отслужив заутреню, пресвитер взял книгу в кожаном затертом переплете, покинул церковь. По протоптанной дорожке направился в княжеские хоромы. Вот уже месяц, как молодой князь Борис попросил обучать его греческому. Язык давался ему легко, и довольный Варфоломей считал, что к весне княжич уже будет говорить. Вообще же пресвитер убежден — рожденный от гречанки должен знать язык матери.

Дорогой повстречался Варфоломею воевода Судислав, поклонился духовнику княжескому, спросил:

— Слышал, князь Борис греческому обучается?

— Истино, боярин. Да и как не познать историю того народа, откуда пришла на Русь вера Христова. Ко всему Порфирогенита Анна — гречанка.