В застегнутой шубе и нахлобученной на брови собольей шапке тысяцкий зашагал по мощеной улице. На плахах комья грязи, а ногами натащили, местами гниль бревна подточила.

«Менять надобно», — подумал Гюрята, и в голове его это увязывалось с гривнами.

Не шутки шутить — казной новгородской распоряжаться, а он, тысяцкий, не первый год дело ведет. И в том на вече отчет дает. Потребуются гривны, он, тысяцкий, к вечу обратится.

Свернув к торжищу, Гюрята лицом к лицу столкнулся о боярином Парамоном. Тот встрече рад. Тысяцкий хотел обойти болтливого боярина, да уловил в его речи интересное, насторожился.

— На гостевом дворе киевские купцы драку учинили, — говорил Парамон, — вдвоем на новгородца насели. Пристав драчунов рознял и тех киевских купцов на суд княжий увел. А драка-то, драка из-за чего, слышь, Гюрята, новгородец попрекнул киевлян, что Киев у Новгорода в захребетниках ходит.

— Как сказал, в захребетниках? Гм, — кашлянул тысяцкий. — Так-то! — И не стал дольше слушать Парамона.

Два мастеровых из Плотницкого конца слова Парамона уловили, о том же речь повели:

— А сколь мы Киеву гривен выплатили?

— Пора Киеву и честь знать…

Но тысяцкий больше ничего не расслышал. На торгу суета, гомон, а у Гюряты мысль вертится: от дани Киеву скотница скуднеет, доколь тому продолжаться?

Перебравшись из Ростова в Новгород, Ярослав зажил по новгородским обычаям. Они не киевские. Во дворце киевского великого князя бояре чуть ли не из одного котла с ним едят. Идет ли куда Владимир Святославович, рынды его не стерегут, в жизни своей он сам волен. Скотницу киевскую великий князь самолично ведет да еще тиуну доверяет, никому не отчитывается, и никто ему не указ.

А здесь, в Новгороде, над князем вече стоит, бояре кичливые, подчас похваляются: без нас князь не князь, мы ему и указать можем.

Но Ярослав новгородцам по душе пришелся, и они его во всем поддерживают. Никто на вече против него слова не выкрикнул, воеводу его тоже уважают, Добрыня и есть Добрыня — он новгородцам многим еще со времени княжения в Новгороде Владимира известен.

Весной понесло по Волхову всякие коряги, ветки, а то и деревья с корнями вывороченными. Ярослав велел на мосту выставить людей, чтобы вода через настил не залила. С теплом ждали на пути из «варяг в греки» корабли торговые, а новгородские купцы сами в дорогу готовились. Ушкуйники сколачивались в артели, удачи искать, Новгороду данников новых…

Очистился Волхов, последние льдины сплыли к морю. Привел кормчий Ивашка ладьи из Ладоги. Явился к князю, поведал, ладожане на варягов обиды держат, не по чести живут, хозяевами себя мнят. Рассказ кормчего Ярослава взволновал, ну как поднимется Ладога на свевов? Надобно посадника Рогволода сменить, своего боярина поставить…

Зиме конец, а с весной настало время собрать новгородскую дань великому князю. Редко все это миром заканчивается. Начнут споры на вече, а кончают кровью на волховском мосту. Никто, ни тысяцкий со старостами кончанскими, ни князь с дружиной, а подчас и архиепископа слово с крестом не уймут побоище, пока сами не утихомирятся… С моста расходятся, умоются в Волхове и разойдутся, посмеиваясь, будто и драки никакой не было.

О новгородском буйном вече Ярослав был наслышан, когда еще князем в Ростове сидел. Поначалу с трудом верилось, потом насмотрелся, привык, как и ко всему новгородскому укладу жизни. На то и новгородская республика.

— Свевы явились! Свевы Волхов меряют! — облетела весть Новгород.

Со всех сторон города стекался к пристани люд поглазеть на княгиню.

— Слыхал ли, нашему князю свевскую королеву в жены привезли?

— Наслышан!

— Издалека! А по-русски разумеет ли?

— Наш князь Ярослав книжник, иноземным языкам обучен!

— Позрим ужо, что за птица у Олафа дочь, — насмешливо сказал боярин Парамон, семеня за боярыней.

— Уж не припадает ли на один бок, как наш сокол, — вторит боярыня и поджимает губы.

— Но, но, вы, грибы старые, червивые, — обгоняя Парамона, прикрикивает дружинник. — Почто хулу на князя кладете!

— Не плети пустое, — ершится боярыня, и ее морщинистое лицо багровеет от гнева.

Дружинника оттирает толпа. Она прихлынула к самому берегу. За спиной у боярина Парамона тысяцкий Гюрята. Ему хорошо, голова над толпой высится. Парамону же, кроме спин да затылков, ничего не видно. Досадно, не каждый день бывает такое, а тут еще боярыня под бок толкает:

— Ну что там, какова, пригожа ль?

— Отстань, неуемная, — злится Парамон. — Тебе-то на кой ее пригожесть, в постель класть будешь, что ли?

Гюрята рассмеялся:

— Не бранись, боярин, чай, она любопытства ради спрашивает. А ты, боярыня, на Парамона не серчай, ростом он мал уродился. Я те лучше обсказывать буду. Дракары-то видны те либо и их не разглядишь?

— Ладьи свевские мне видать, — охотно отвечает боярыня. — Сколь их, две?

— Две. Боле ничего нет.

— Может, то все враки? — сомневается мастеровой, стоявший обочь от Гюряты. — Может, всего-навсего торговые свевы приплыли и никакой княгини с ними нет?

— Дай час, увидим, — спокойно отвечает Гюрята и оглаживает бороду.

Его глаза устремлены на Волхов, где у самого причала покачиваются со спущенными парусами дракары свевов. Борта у них смолистые, высокие, с узкими весельными прорезями. Нос самого большого украшает позолоченная голова хищного грифа.

Издали Гюряте видно, как свевы возятся со сходнями, крепят их.

Прибежали дружинники, оттеснили толпу от берега, стали тыном.

— Значит, жди, скоро князь пожалует, — заключил мастеровой.

Парамонова боярыня приподнялась на носки, вытянула по-гусиному шею, промолвила недовольно:

— Ничего не вижу. Сказывала, пойдем раньше. Экой!

Боярин смолчал. Негоже пререкаться с бабой, пусть даже с боярыней, да еще меж людей. На то хоромы есть. А тысяцкий рад, боярыню подзуживает:

— Вестимо, надо было загодя явиться. Ну да Парамон завсегда так, нет о жене подумать. Ты уж, боярыня, построже с ним, Парамон доброго слова не понимает, я его с мальства знаю.

— Эк и не совестно те, Гюрята, иль боярыня молодка какая, — пристыдил тысяцкого Парамон и, обиженный, выбрался из толпы. Следом ушла и боярыня.

Тут народ зашумел:

— Князь Ярослав идет!

— Где? Что-то не примечу!

— Да вона, с пригорка спускается!

— Ага, теперь разглядел.

— Разглядел, когда носом ткнули! — подметил сосед Гюряты, и в ответ раздались редкие смешки.

Ярослав шел в окружении рынд, по правую и левую руку воеводы, Добрыня и Будый. Воеводы оба на подбор, высокие, плечистые, шагают грузно. Князь им чуть выше плеча, ко всему худ. На Ярославе алый кафтан, шитый серебром, соболья шапка и сапоги зеленого сафьяна. У воевод шубы тонкого сукна, под ними кольчатая броня на всяк случай. Кто знает, с чем явились свевы. Сапоги, как и на князе, сафьяновые, а шапки из отборной куницы.

Шагов за десять до дракаров воеводы отстали от Ярослава, а он приблизился к сходням. Навстречу шла Ирина, Ингигерда, в длинном до пят платье из черного бархата, на плечи накинут узорчатый плат, а непокрытую голову обвивала золотистая коса.

Замер Ярослав, а толпа ахнула:

— Соромно, волосы-то напоказ выставила…

— Ха, в заморских странах, видать, и нагишом стыду нет.

Гюрята на баб прицыкнул:

— Не трещите, подобно сорокам, поживет княгиня на Руси, обвыкнется.

Высоко несет голову дочь свевского короля, гордо, на люд внимания не обращает, будто и нет никого на берегу. Со сходней на землю ступила твердо, князю поклон отвесила не поясной, по русским обычаям, а по заморскому — чуть голову склонила.

«Властна, видать, будет княгиня», — подумал Гюрята, и, будто разгадав его мысли, мастеровой рядом проговорил:

— Идет-то как, ты погляди, не иначе кремень-баба! А лик то бел да пригож, ишь ты…

— Ай да Антип! — подметил его товарищ. — Княгине хвалу воздает, своей жены не примечает.