Между тем у него – своё искусство: горной приграничной страды, стратегической мысли, объемлющей настоящее и прошлое древнего края. Его доклад «Памир в Средние века и Великий Памирский путь» вызывает живой интерес в Туркестанском военном округе. Александр Македонский исчертил зигзагами своих отборных фаланг и конниц пол-Азии, преодолел пески и горы, пытаясь, словно первый евразиец, соединить в единое Европу и Азию, и где его держава? А нынешние империи? «Мы переживаем какое-то смутное время… в воздухе что-то тяжёлое и нехорошее».

«Туркестанские ведомости» публикуют его статьи, заметки, рецензии. Показательна статья «Зима на Памире»: «Высокое нагорье напоминает огромное белое кладбище»; здесь же об английской неизменной политике: «поселение смут в соседних странах всеми возможными способами»; коротко и ёмко о тяжёлой службе Памирского отряда: суровость климата, разреженный воздух заоблачных высот, нервная крутизна дорог, вернее, жалких их подобий, нередко всего лишь намёков на них, одиночество, отсутствие женского общества. Рассказывается о старике с «мутным взором и неуклюжими робкими движениями», который почему-то всегда объявляется у ворот форта, когда съезжаются офицеры или прибывает транспорт или новый эшелон; «посланный нами джигит с удивлением передаёт нам, что, прячась за камнем, старик упорными глазами по несколько минут следит за фортом, словно что-то подсчитывает или запоминает, и что взор его в эти минуты горит интересом и осмыслен. Кто он, странный слабый старик? Быть может, необычный разведчик, который тёмной ночью, “пользуясь дотоле искусно скрытым турсуком, плывёт по волнам Пянджа на чужую сторону…”» Да, это не тот старец, что, отрешённый от мирской суеты, у храма в Бенаресе в молчаливом сидении долгие годы погружён в ему видимую вечность, здешний невольно заставляет нас вспомнить якобы незрячую, беспомощную старуху из романа «В августе сорок четвёртого», которая неприкаянно бродит меж эшелонами и на поверку оказывается вражеской лазутчицей.

Снесарев на всё откликается, и любая заметка серьёзна по мысли, по нравственному пафосу, по обобщениям. Вот некролог о лорде Дюфферине, бывшем вице-короле Индии. Казалось бы, некролог да и некролог. Говорится о присоединении к британским владениям Верхней Бирмы в правление Дюфферина: «Как почти все другие завоевания Англии, и это носило на себе все следы дерзкой авантюры со стороны нации, слишком увлечённой торговыми вожделениями, чтобы задуматься о том, что зовётся правом народа и понимается под благом его». Но Снесарев находит повод помянуть ещё одного вице-короля – лорда Рипона, «одного из гуманнейших и просвещённейших вице-королей, почти одиноко стоящего на фоне жесткой и эгоистичной толпы его многочисленных предшественников и преемников. Лорд Рипон работал с самым искренним желанием блага тому тёмному и жалкому народу, который был отдан под его власть».

Так что есть английская политика и есть англичане – очень разные. Джентльменство – внешний стиль.

На киплинговский роман «Ким» – этот гимн английскому шпионажу – русский офицер откликнется в «Туркестанском сборнике». Отдавая должное таланту художника, он, естественно, не примет английской тенденции так или иначе порочить русское: в «Киме» двое русских – и люди непривлекательные, и разведчики никудышние. Настроение предвзятое и прискорбное в писателе столь великого таланта. Причём это не частный выпад. Скажем, отношение Киплинга к рассеянным по миру евреям не менее жёстко-пристрастное, чем к русским.

Страна, где всегда подстерегает грозная природа, страна камнепадов, обвалов, ледниковых сходов, жестокого мороза и иссушающего солнца в одни сутки, край, где привольно чувствуют себя разве что тарантулы и скорпионы, змеи и шакалы…

А саранча в Ходженте? Саранчи было столько, словно она слетелась сюда со всех концов земли; будто солнцезнойная засуха, уничтожала она всю зелень, и не было от неё защиты. Природа мудра. Вслед за саранчой налетели и розовые скворцы – истребители саранчи. И расправились с нею, как дружина хорошего полководца с разбойничьей пришлой оравой. Туземцы в благодарность кормили скворцов мясом и даже сочиняли стихи и песни о них, как сочиняли песни и о своём грозном крае великих вершин, ледников и ущелий, каменных и песчаных кладбищ.

Один из первых начальников Памирского отряда В.Н. Зайцев русский гарнизон на «крыше мира» называл «монашествующей братией памирского ордена». Он же: «Долгая памирская весна, которую гарнизон проводит в этой пустыне почти в таких же условиях, как полярные мореплаватели на замёрзших во льдах судах».

Зайцев цитирует слова Мушкетова, уроженца донского края: дескать, на месте Памира когда-то бушевало море. На Памире, на гряде горной, зародилось арийское племя. Арийцы – откуда они пришли, откуда взялись – дело туманное, как говаривали прежде по поводу другого племени: «История мидян темна и неясна». А вот бушующие моря и бушующие землетрясения… (Мушкетов совместно с Орловым составил даже «Каталог землетрясений России». Но никому не посилен каталог политических потрясений в России!)

Легко было пропасть здесь человеку нездешнему. Грандиозные горные массивы, снежные пики, заносы и обвалы, ледники. И не дороги через хребты, а тропы, холодяще опасные там, где ещё с незапамятных времён человек сооружал искусственные карнизы: в трещины скал вбивались колья, на них накладывались жерди и каменные плиты – зыбкий клок дороги нависает над грохочущей рекой, бурлящей на полверсты внизу, в ущелье. Такие мосты, висячие проходы, на Памире называют «овринги», об этом Снесарев вспоминает, переводя «Созидание границы» Дюранда.

С лета 1902 года Снесарев – начальник Памирского отряда. Всего несколько лет миновало с того дня, как в одной из памирских теснин столкнулись ружьё в ружьё два рекогносцировочных отряда двух великих империй. Командирам-«путешественникам» – англичанину Фрэнсису Янгхазбенду и русскому Михаилу Ионову – достало военной, полковничьей выдержки и благоразумия повести разговор в джентльменском духе добровстретившихся. Выяснилось, что те и другие заняты невинными мирными увлечениями: англичане охотятся на барсов, а русские – и вовсе увлечены травами, ботаническими исследованиями; более того, выяснилось, что все – энтузиасты местного фольклора и этнографический интерес для них важнее географического, военного, политического (правда, через несколько лет Янгхазбенд с генералом Макдональдом, возглавляя британскую военную экспедицию на Тибет, не пожалеют огня и пороху, да и тамошнего этнографического уклада не пожалеют, дабы добиться доступа в священный город Лхаса, куда прежде ни один европейский отряд не вступал).

Тут же вскоре произойдёт размежевание границы на Памире, и охрана границы, естественно, потребует постоянной дислокации Памирского отряда. Ионов и станет первым начальником отряда. Затем Зайцев, Скерский, Сулоцкий… Снесарев сменил капитана Кивекэса, решительно ополчившегося против корыстолюбивого бека – подручного бухарского эмира. Генерал-губернатор Иванов посчитал нежелательной для добрых отношений с местной властью напористость Кивекэса, и Снесареву было предложено высказать более такта, чем явил его предшественник.

Масса хлопот хозяйственных. Хотя умудряется читать Евангелие… на тюркском. Читает и хвалит сестре двухтомное сочинение Черевинского «Две волны» – об эпохах Чингисхана и Тимура. Жалуется в письме: «Непосредственная моя задача – управлять отрядом, т. е. жить с ним, производить учения, делать в соседних странах разведки и т. п.». Ему же поручено решить вопрос о податном обложении киргизов, изучить вопрос о переходе припамирских ханств под руку Белого царя, не оставлять работы над рукописью «Памиры». Частые осмотры границы – «был в походе как Святослав: без одеяла, подушки, шёл быстро», – пишет Снесарев сестре в августовском письме 1902 года. И далее: «С утра до вечера весь словно на свежих упругих рессорах: бегаю, распоряжаюсь, ругаю, ласкаю… На верхней полке лестницы моей работы стоит вопрос о войне с англичанами и возможность перейти с отрядом границу, на нижней – необходимость разобрать жалобу публичной женщины, которой казак вместо установленных 20 копеек ночью сунул в руки старую пуговицу от шинели». В октябрьском того же года письме опять-таки сестре пишет: «Я окунулся в такие дебри: передо мной вьются лентой любо-стяжатели с их первой целью пограбить; формалисты, согревающие своё благополучие под мёртвой буквой закона, бездельники, которые столь ленивы, что их не пробудишь ни палкой, ни уговором… Если я пробуду здесь год, то усвою жизнь с многих мне малоизвестных сторон… Среди волнений и нервоза моим утешением является отношение ко мне народа: теперь он перестал меня дичиться и, если я еду верхом или гуляю, он приветствует меня. Улыбается и всеми сторонами говорит о преданности. Иной даст два-три яблока, другой поднесёт цветы, один бедняк дал какую-то маленькую тыкву… Ещё более трогают меня дети, эти прежние дикие зверьки, они бегут мне навстречу, смеются, несут что-либо – чаще цветы, а ещё чаще весёлый поклон… Я чую, что если вылечу отсюда, то это именно за этот забитый, несчастный народ, за который я уже грызся с беком, ругал его чиновников и за который я буду стоять, чего бы мне это ни стоило».