Позже не без любопытства прочитает заметки Керзона о русском имперском движении, не сойдясь разве в оценке русской «непобедимой, врождённой» беззаботности и беспечности: «Россия, бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами. Его непобедимая беззаботность делает для него лёгкой позицию невмешательства в чужие дела; и терпимость, с которой он смотрит на религиозные обряды, общественные обычаи и местные предрассудки своих азиатских собратьев, в меньшей степени итог дипломатического расчёта, нежели плод врождённой беспечности».
А русские желание помочь, умение помочь и беззаветность в помощи? 5 декабря 1902 года в Андижане (ещё на близкой памяти была андижанская резня – ночная расправа с солдатской казармой) случилось разрушительное землетрясение, шестью баллами докатившееся и до Ташкента. Русские воины были мужественны и жертвенны, спасая в Андижане пострадавших из-под завалов, туша пожары.
(Снесарев вспомнит об этом и в Италии, где в декабре 1908 года в сицилийской жестоко пострадавшей при землетрясении Мессине со ста тысячами погибших русские матросы и гардемарины также явят отвагу, силу и бескорыстность, спасая несчастных; их командиры, сберегая даже минуты для помощи, не станут запрашивать Петербург, и они – многие шестнадцати лет – жертвенно устремятся в полымя, иные погибнут. Из полыхающих руин вынесут женщин, стариков, малолетних и не дадут утащить бандитствующим шайкам многомиллионную, поистине золотую кассу Итальянского банка. Восхищение нечаянными спасителями выльется во всеитальянское, и даже король Италии пожалует на русские корабли Балтийской эскадры, чтобы выразить благодарность северным морским воинам. Италия изготовит памятно-благодарственные медали, и за ними придёт крейсер «Аврора», через пять лет выстрел (или залп) с которого станет предвестником одной из самых жизнегубительных гражданских войн.)
Всё было бы ладно, если бы за тысячи вёрст не напоминали своими горестями, неурядицами, всякого рода трудноисполнимыми просьбами родственники, полагающие, что он определённо выбился в большие люди и имеет большие деньги. У мужа старшей сестры – резкое, неожиданное расстройство в делах, родственнику требуется не сотня целковых, чтобы поправить пошатнувшееся положение; брат в очередном письме оправдательно и грустно признаётся, что взять три тысячи у ростовщика значит «закабалить себя на всю жизнь»; тон этого письма невесел ещё и от странно отчуждённых отношений с Павлом, младшим, ему не пишущим братом: «Я состою в переписке с друзьями, разбросанными всюду… в Кашгаре, Калькутте, Лагоре, но только не со своим родным братом… Это всегда меня будет угнетать». Как в воду глядел. И ещё грустное: в тридцать семь лет без жены. Правда, говорит о возможной женитьбе, но не как человек, кого-то глубоко полюбивший.
В апрельском письме 1903 года из Хорога пишет о том, что в его сердце всегда сохранятся «идеалы университета, лишь слегка поправленные опытом, идеалы камышевского дома, пойманные со слов отца и матери…»
Что за отношения Снесарева с богатым беком и с бедными горцами – об этом октябрьский рапорт и ноябрьская докладная записка от 1903 года.
Вот начало рапорта от 16 ноября 1903 года: «Прибыв 8 июня с восточных постов в Лянгар-Гишт, я застал положение дел здесь весьма серьёзным… Вот в такой-то год, когда народное хозяйство, потрясённое и без того, требует особой заботливости и снисхождения властей, начинается бухарское грабительство, на официальном языке именуемое зякетом. Удивляться грешно, что чаша терпения народного переполнилась и он, уподобляясь оробелому стаду, готов бежать с насиженных мест и от отцовских могил на Памиры и в Афганистан».
В жёстко написанном рапорте, изобличающем произвол бека, который исхитряется нещадно обирать население и бить его розгами, начальник Памирского отряда ходатайствует перед полномочной властью края «о скором решительном воздействии на бухарскую администрацию в смысле, благоприятном русскому имени».
Царский представитель в Бухаре Я.Я. Лютш не находит ничего более разумного, как оставить пренебрежительно-пошлую помету – обычный приём малых, малосостоятельных не по рангу, но по человеческим качествам чиновников всяких времён и народов: «Кажется, мелкие придирки. Неужели сплетни эти собирать входит в инструкцию капитана Генерального штаба Снесарева?» Разумеется, в инструкцию не входило слышать стоны измученных…
Чуть позже представленная докладная ещё более решительна, точна, предупредительна.
«Эта краткая докладная записка, имеющая целью быстро и по существенным сторонам оценить вступающий в силу зякет, не может касаться многочисленных сторон, им же поднимаемых. Например, вопроса о том, что содержание зякета даёт бесконечный простор произволу и хищению бухарской власти, и без того столь гибкой и изобретательной в деле злоупотребления средствами и трудом народа…
Как я уже доносил, таджики собираются бежать во все стороны. Я имею дополнительные известия, что в Вахане одно время в ночь были уложены вещи и собирался материал для быстрой наводки двух мостов через Пяндж; начальнику Лянгарского поста было вовремя доложено об этом, и он успел убедить и успокоить народонаселение. Что таджики побегут, это вполне естественно. В ближайших странах у них есть родственники, с которыми они были и без того в постоянном общении, значит придут они в случае бегства в места им не чужие, а родственные. Далее, бухарцев они всегда считали, считают да и имеют право считать хуже афганцев, ещё хуже, конечно, читральцев. Затруднений бегство никаких не представит и удержать горцев никто не может: одна ночь – и вместо кишлаков Вахана останется пустыня.
Наконец, есть и хозяйственная причина: в соседних странах зякет слабее здешнего. Например, в Афганистане… Относительно Читрала не удалось добыть точных данных, но, по-видимому, обложение там гораздо легче афганского, да и англичане крепко держат читральцев в руках, грабить не позволяют… Что до сих пор удерживало туземцев от перебегов и вносило в страну порядок, это надежда их, что нынешний порядок лишь временный, что рано или поздно белый царь возьмёт их под свою высокую руку. Теперь эта надежда с введением зякета исчезла, а с тем вместе порвалась существенная нить, вязавшая таджиков с их населёнными местами».
Обстоятельно и убедительно описывает Снесарев, как зякет и всё ему сопутствующее отзовётся на Памирском отряде, более того, на отношении к русским вообще. На место обобранных зякетом таджиков, прежде поставлявших для продажи отряду фураж, муку, мясо, теперь бухарцы вызываются продавать всё необходимое. «Но пойти на это отряд, полагаю, не может. Являясь не торговым учреждением, а военным, отряд не может согласиться на те хозяйственные операции, как бы они ни были выгодны, в основе которых будет положено столько зла и неправды, сколько их будет при практическом осуществлении зякета. Кроме того, все злоупотребления будут естественным образом перенесены бухарцами на нас, именем которых и нуждами отряда будет прикрываться всякое беззаконие. Это окончательно уронит нас в глазах туземцев, среди которых замечаются явные следы неудовольствия и разочарования. Со всех сторон доносятся отголоски общего народного мнения, что русские их продали и русские их обманули.
Эта потеря престижа и веры в доброе слово русских среди таджиков является вторым и, может быть, самым тяжёлым для нас последствием вводимого зякета… Таджик верил и ждал, но теперь его глаза открыты и пришло время должной оценки со стороны народа наших слов и действий. Она будет не в нашу пользу и потому на пользу наших врагов-соседей. Пройдёт немного лет и из расположенного к нам горного народа, отдохнувшего и успокоившегося, получится оборванная и оголённая жалкая группа, потерявшая к нам веру и доброе чувство, а среди обездоленных и безлюдных кишлаков этого народа нам придётся идти как по стране неприятельской».
