разбитый прямо у дворцовых стен. Ещё час – и он заполнится гуляющими компаниями и

парочками, ищущими скорых утех. Но пока что там, внизу, было темно и тихо, и Уилл с

наслаждением вглядывался в темноту, когда вдруг его плеча легко коснулись сзади.

– Сир Норан…

Уилл обернулся. Перед ним стоял незнакомый ему придворный, глядевший на него

серьёзно и спокойно.

– Д-да, – ответил Уилл, чувствуя, как внутри у него снова ёкает. И опять он не мог

объяснить этой странной, нелепой тревоги – всё ведь было хотя и не совсем прекрасно, но,

в общем-то, хорошо.

– У меня послание вам от его величества. Он желает принять вас сегодня, после бала, в три

часа пополуночи. Ожидайте в саду возле фонтана с Целующимися Богинями – за вами

придут.

Сказав это, придворный развернулся и вернулся в зал, оставив Уильяма на подоконнике, в

свежем полумраке, среди приглушённых звуков музыки и стрёкота бормотавших в ночи

цикад.

Скульптурная группа фонтана с Целующимися Богинями изображала, как легко

догадаться, целующихся богинь. Иннера и Иннара – богини-близнецы, идолы древнего

языческого культа – нежно сплетались длинными обнажёнными телами, запустив белые

мраморные руки в пышные кудри друг друга и соединив уста в вечном и отнюдь не

целомудренном поцелуе. Согласно мифу, они были сёстрами и любовницами, символом

женской дружбы – и весьма двусмысленном символом, поскольку, согласно легенде, в

конце концов между ними вторгся мужчина, и одна из них (Уилл не припоминал толком,

какая именно из двух) зарезала некогда возлюбленную сестрицу из ревности, а затем сама

бросилась грудью на тот же клинок. Графу Риверте очень нравился этот миф, хотя он и

утверждал, что всякая толика правды в нём обрывается со смертью первой из сестёр – ибо

любая женщина способна зарезать соперницу, но ни одна женщина на свете, избавившись

от помехи, не покончит после этого с собой в припадке внезапной совестливости. На

глупости такого рода, утверждал граф Риверте, способны только мужчины – и Уилл

молча, хотя и не очень весело улыбался, вспоминая сейчас об этих словах Риверте и о том,

как сам в своё время послужил наилучшим подтверждением его правоты.

Впрочем, воспоминание пришло и тут же ушло, и Уилл, вздохнув, сел на мраморный

парапет фонтана, рассеяно разглядывая плескавшихся в воде золотых рыбок и старательно

отводя глаза от слившихся в поцелуе мраморных богинь. Статуя ему не нравилась. Не

потому, что он был ханжой – ничуть. Но он по-прежнему верил в единого Господа Бога,

хотя и оставил мысли о том, чтобы посвятить служению свою жизнь. Такое бесстыжее

любование языческим мифом, притом мифом не самым благопристойным, коробило его.

Увидь он такую статую шесть лет назад, он был бы шокирован; увидь он её шесть дней

назад, едва приехав в Вальену, он был бы неприятно поражён. Теперь же, проведя неделю

в этом городе, Уилл лишь вздохнул не в первый и не в последний раз, качая головой и

страдая от невозможности поделиться с кем-нибудь своим неодобрением. Беда была в

том, что, как оказалось, в последнее десятилетие в Вальене возникло и активно

развивалось направление искусства, названное здесь Возрождением – что звучало просто-

таки издевательством, ибо «возрождало» из заслуженного забвения сомнительную

эстетику и идеологию тёмных времён, когда по всему континенту стояли храмы богиням

Иннере с Иннарой, а также двум дюжинам других языческих божков, кои якобы обладали

людскими телами, а значит, всеми свойственными людскому телу страстями и пороками.

Одному Богу ведомо, каким образом эта давняя погань вновь проникла в умы

современников. Но так или иначе, ныне по Сиане нельзя было ступить и шагу, чтобы не

упереться в барельеф, изображающий обнажённую плоть; аристократы всё чаще просили

изображать их на фамильных портретах в одежде из виноградных листочков, едва

прикрывавших причинные места, и даже глиняные горшки на самом паршивом из рынков

были грубо расписаны всяким срамом. Нет, Уилл никого не осуждал. Он сам уже много

лет жил с мужчиной, он был любовником этого мужчины, и хуже того – любил этого

мужчину всем своим сердцем. Но он никогда не выставлял свою частную жизнь напоказ.

И всякий раз, когда кто-то смотрел на него так и говорил о нём так, как сегодня в бальной

зале королевского дворца, он чувствовал себя так неловко, словно его застали в

собственной спальне в самый разгар отнюдь не благопристойных утех с сиром Риверте.

Уилл считал, что каждый может жить так, как велит ему сердце – это единственный

верный выбор, Уилл понял это давно и смирился с этим. Но сидя на бортике под

мраморным памятником бесстыжей похоти и распутству, он чувствовал гнев и

раздражение от того, что те самые люди, которые воздвигли здесь этот памятник, тем не

менее, одаряли презрением и косыми взглядами Уилла, который, даром что жил так же,

как языческие богини-сёстры, вовсе этим не кичился и не думал выставлять себя напоказ.

Он смутно подумал, что, возможно, дело было именно в этом – но не успел довести мысль

до конца, потому что неподалёку захрустел гравий, который были посыпаны дорожки, и

рядом с фонтаном выросла тёмная фигура.

– Сир Норан, прошу за мной. Вас ожидают, – сказала фигура, и Уилл, молча поднявшись,

последовал за ней.

Было уже совсем поздно – близился рассвет, и замок притих, из чего Уилл заключил, что

бал продлился дольше, нежели предполагалось, однако уже закончился или был близок к

концу. К его облегчению, в парадное крыло дворца они не вернулись – молчаливый

провожатый Уилла свернул к западному крылу, отведённому для королевской семьи, куда

вход простым дворянам был закрыт. Они прошли садом, потом поднялись длинной узкой

лестницей, теряющейся под сенью деревьев, совершенно чёрных в безлунной летней

ночи; потом была длинная галерея и снова лестница, теперь уже под крышей, и опять

галерея. Уилл понял, что его нарочно водят кругами, чтобы он не запомнил дорогу – да он

и не пытался её запомнить, он слишком устал за этот вечер, да и вообще за всю неделю,

проведённую в Сиане. Он только и мечтал теперь, что о мягкой постели и безмятежном

сне, и ему даже почти не было любопытно, с чего это королю вздумалось назначать ему

личную аудиенцию.

Наконец затянутый переход кончился. Уилла завели в небольшую тёмную прихожую, в

которой горела всего одна свеча. Его провожатый, так и не выступивший из тени, велел

Уиллу ждать, и со словами: «Вас позовут» ступил в какую-то дверь, беззвучно

закрывшуюся за его спиной.

Окон здесь не было. В неверном свете единственной свечи Уилл видел цветочный узор на

шелковых шпалерах и тяжёлую завесу гардины над той дверью, за которой скрылся

незнакомец. Здесь было тихо, как в могиле. Уилл невольно задержал дыхание, пытаясь

расслышать хоть что-нибудь, кроме тихого треска пламени.

И замер, когда до него донеслись голоса, приглушаемые неплотно прикрытой дверью.

– Она никогда на это не пойдёт.

– Пойдёт.

– Она женщина? Ну, этого достаточно – я говорю вам, сир, что она не пойдёт на это.

– Ты совсем её не знаешь.

– Если знал одну женщину – считай, что знал всех.

– Ты женоненавистник, Риверте. Я всегда это подозревал, – смеясь, сказал король Рикардо,

и граф Риверте ответил:

– Ничего подобного, сир. Женоненавистники – это как раз те остолопы, кто женщин

совсем не знают. Зная их, не любить их нельзя, и не предвидеть их действия нельзя тоже.

Если хотите знать, что, на мой вкус, самое лучшее в женщинах – это их упоительная

предсказуемость.

– Твоя самоуверенность однажды доведёт тебя до беды.

– Не раньше, чем вас доведёт до беды ваша.