умением пускать пыль в глаза – хотя бы потому, что заведомо проиграл бы такой

поединок.

Но на выпад Риверте надо было ответить. И он ответил, так спокойно и с таким

достоинством, что болтовня вокруг него (господа, обменявшись с ним церемониями,

вернулись к своим разговорам) сразу стихла:

– Я счёл, что мой внешний вид приличествует обстоятельствам.

Все они знали, кто он – и все должны были понять, на что он намекал. Они приехали в

гости к своему другу развлекаться – а он был заложником в доме врага Он надеялся, что

выразился достаточно недвусмысленно, однако строгий пафос его слов был уничтожен

внезапным взрывом хохота, острого, словно звон бьющегося стекла. Уилл обернулся и с

ужасом понял, что это смех Риверте. Он впервые слышал, как смеётся этот человек.

– Так у вас попросту не нашлось шмотья получше? Бог мой, так бы сразу и сказали! Я бы

уж придумал что-нибудь… Мой гардероб вам вряд ли подойдёт, из одного моего костюма

для вас можно выкроить три, но вот Освальдо с вами одной комплекции, так что

наверняка у него бы подыскалось что-нибудь приличествующее, как вы говорите,

обстоятельствам.

Уилл был так разгневан этим новым унижением, что не заметил многозначительных

взглядов, которыми обменялись присутствующие дамы и, особенно, господа, услышав эти

слова. Освальдо был одним из пажей Риверте; Уилл слышал сегодня это имя от кого-то из

слуг, но никого ещё тут не знал в лицо и мог только гадать, кого из снующих по залу

расфуфыренных мальчишек звали Освальдо. Да это и не казалось ему важным.

– Благодарю вас, – свистящим от едва сдерживаемого гнева голосом ответил он. – Я вполне

доволен тем, что имею.

– Но, бога ради, скажите, что же в таком случае в ваших сундуках? Вообразите, сиры, –

отвернувшись от Уилла, добавил Риверте – так, словно его вовсе тут не было, – он привёз с

собой четыре здоровенных сундука, в которые, полагаю, в разобранном виде поместилась

бы половина Вальены. Я даже боюсь предположить, чем они набиты…

– Может, там оружие, – предположил невысокий, плотно сбитый мужчина, бородатый и

добродушный с виду. – Молодые люди часто собирают оружие и не имеют сил расстаться

с ним.

– Или письма! – воскликнула рыжеволосая сира Элеонор. – Письма от возлюбленной,

которых он не мог оставить, которых не может не прижимать к сердцу еженощно, куда бы

ни забросила его злая судьба!

Она казалась взволнованной, её глаза, обращённые на Уилла, ярко блестели, и в них

читалась не насмешка, а искреннее, пылкое сочувствие. Она была не зла, эта леди

Элеонор, читавшая на званом балу фривольные стишки. Просто очень глупа.

– Четыре сундука любовных писем? – голос Риверте резал, будто клинок. – При всём

уважении к нашим друзьям из Хиллэса, никогда бы не заподозрил в этом молодом

человеке темперамента, способного вызвать столь бурную переписку.

– Может, там несколько адресатов, – предположила чернявая леди, сидящая рядом с

Элеонор.

– Делайте ставки, сиры! – провозгласил Риверте, назидательно подняв указательный палец.

– Ну же, что в сундуках у нашего таинственного гостя? Сир Пьетро ставит, как я понимаю,

на оружие, сира Элеонор – на любовные письма, а я бы, с вашего позволения, поставил на

свечи, кадила и прочую церковную утварь, ибо мне известно небезразличие нашего юного

друга к предметам и обрядам культа. – Он повернулся к Уиллу и вперил в него взгляд, за

который Уиллу захотелось бы убить его, если бы желание это и так уже не достигло

своего пика. – Ну же, сир, разрешите наш спор. Что в ваших сундуках?

Музыканты перестали играть и, пользуясь оживившейся болтовнёй внизу, настраивали

инструменты. За спиной у Уилла суетились слуги – готовилась смена блюд. Одна из дам

остановила пробегавшего мимо пажа и сняла у него с подноса бокал с пуншем. Уилл

молчал долго – дольше, чем требовали и этикет, и его собственная гордость. Но он не мог,

просто не мог находиться здесь, терпеть то, как ведут себя с ним эти люди. Это было с их

стороны не просто грубо – это было низко. Ведь он был в их полной власти.

– Книги, – наконец ответил он.

Сира Элеонор сморщила носик: она явно была разочарована. Сир Пьетро удивлённо

моргнул – Уилл подумал, что он вряд ли умеет читать. Кто-то хмыкнул, отпустив

непристойную шуточку по поводу возможного содержания этих книг, извиняемого юным

возрастом читателя. Лицо Риверте не выражало ровным счётом ничего.

– Признаю своё поражение, – проговорил он наконец. – В самом деле, зная вас, глупо было

предполагать что-либо иное.

– Вы считаете, что знаете меня, сир?

– Да, я так считаю. Но вот и ужин, господа, идёмте – Гальяна обещал мне сюрприз, я

сгораю от любопытства.

По небрежности его тона нельзя было поверить в искренность этих слов, однако все уже

обернулись ко входу в зал. От распахнутых настежь дверей уже двигался ряд слуг, несших

длинное блюдо, на котором лежал кабан – как понял Уилл по восторженным крикам

господ, тот самый, которого они добыли сегодня днём на охоте. Блюдо водворили в центр

стола, кабана разрезали – и дюжина живых голубей с испуганным криком прыснула во все

стороны, хлопая крыльями. Дамы восторженно завизжали, мужчины приветствовали

представление аплодисментами.

– Очаровательно, – сказал Риверте. Он едва ли не последним отошёл от камина и всё ещё

стоял рядом с Уиллом. – Теперь весь этот птичник рассядется на стропилах и будет гадить

на головы гостям. Гальяна, как обычно, умеет сделать мне приятное. Идёмте за стол,

Уильям, пока жаркое не остыло.

Уилл не мог заставить себя есть. Ему казалось, что каждый, роняя на него взгляд,

вспоминает эту унизительную сцену у камина. Но, к счастью, к нему уже потеряли

интерес. Он был слишком скучным для них равно в качестве и собеседника, и объекта для

насмешек. Уилл радовался, что успел поужинать у себя наверху – хуже всего было бы

сейчас поддаться чувству голода и есть со всеми, тем самым опустившись до их уровня.

Он сидел, держа спину прямой, молча, между двумя неаккуратно евшими мужчинами, и

старательно избегал смотреть во главу стола, где леди Элеонора кормила Риверте

кабаньим мясом с руки, словно ребёнка или собаку. Судя по царившему в том конце стола

оживлению, всё это сопровождалось полной кроткостью хозяина замка и

остроумнейшими замечаниями всех свидетелей.

Доев, снова принялись танцевать. Уилл хотел уйти, но перехватил леденящий взгляд

Риверте и словно прирос к месту. Последовала ещё одна смена блюд, затем

представление, разыгранное загримированными пажами и весьма двусмысленное, как и

все здешние развлечения, потом снова танцы. Уилл сидел на кресле за столом, словно

привязанный, и гадал, когда же закончится эта пытка. Уже далеко за полночь леди

Элеонор вскрикнула, словно вспомнив что-то очень важное, и настойчиво попросила

Риверте о чём-то. Он принялся яростно отказываться; Уилл не слышал слов, но видел его

возмущение, столь активное и при этом столь явно притворное, что в иной ситуации это

могло бы показаться комичным. Тут уж к леди Элеонор присоединились остальные дамы

и некоторые из мужчин. Поломавшись не менее десяти минут, Риверте картинно вздохнул

и потребовал стакан вина и свечу. Паж поднёс ему просимое. Установилась благоговейная

тишина, даже музыка смолкла – музыканты перевесились через балюстраду галереи, и в

этой тишине Уилл с изумлением смотрел, как человек, убивший его отца, набирает

полный рот вина, запрокидывает голову, быстрым движением подносит горящее пламя

свечи к самым губам – и изо рта у него, устремляясь вверх, вырывается длинная огненная

струя, подобная дыханию дракона или самого дьявола.