«Откуда прибыл доктор Антекирт? — неотступно думал он. — Такого флага я еще никогда в жизни не видел».

Потом он обратился к прогуливавшемуся по набережной лоцману:

— Друг мой, не знаете ли, что это за флаг?

Лоцман не знал. Он мог только сказать, что в судовом журнале яхты значится, что она идет из Бриндизи; документы ее были проверены начальником порта и оказались в полном порядке. А так как это была спортивная яхта, — власти решили уважить ее инкогнито.

Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на «Саварену», а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.

Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь ли доктор.

Приказ, запрещавший посторонним находиться на «Саварене», явно не касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.

Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли доктор принять его.

Вахтенный взял карточку и спустился по трапу, ведущему в салон на корме.

Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя пожаловать к нему.

Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в салоне, где царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешаны.

Доктор Антекирт сидел на диване, в темном углу. При виде сына Иштвана Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить. У доктора невольно вырвалось: «Это он! Это Иштван!»

И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать два года: та же решимость во взоре, та же благородная осанка, тот же взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого, возвышенного, прекрасного.

— Я очень рад, господин Батори, — сказал доктор, вставая, — что вы приняли мое приглашение.

Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел в другом углу салона.

Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.

— Сударь, — ответил Петер Батори, — я отдал бы вам визит, нанесенный вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что вы — один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моем отце и о двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен вам за то, что вы чтите их память.

Вспомнив прошлое, теперь уже далекое, назвав имена отца и его друзей, графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах был сдержать волнение.

— Простите, доктор, — сказал он. — Когда я вспоминаю их подвиг, я не могу…

Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него и молчит только потому, что боится выдать свое волнение?

— Вам незачем просить у меня извинения — ваша скорбь вполне естественна, господин Батори, — сказал он наконец. — К тому же в ваших жилах течет венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмется сердце при этих воспоминаниях! В то время, пятнадцать лет тому назад, — да, прошло уже пятнадцать лет, — вы были еще ребенком. Вы, можно сказать, почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий, в которых он принимал участие.

— Моя мать — его двойник, доктор! — ответил Петер Батори. — Она с детства внушила мне благоговение к памяти человека, которого она оплакивает и по сей день! Все, что он сделал, все, что он хотел совершить, вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, — все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было всего восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал, потому что он живет в сердце моей матери!

— Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер Батори, — отвечал доктор Антекирт, — мы же все чтим ее, как вдову мученика!

Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные им чувства. Когда доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и он даже не замечал того холодка, нарочитого или невольного, который чувствовался в словах собеседника и был, повидимому, присущ ему.

— Позвольте вас спросить, вы были знакомы с моим отцом? — продолжал Петер.

— Да, — ответил доктор не без колебания, — но я знал его лишь в той мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику у вас на родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего лет на десять. Он внушал мне искреннее уважение и любовь, потому что в его лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое было свойственно этому пламенному патриоту. Я расстался с ним только тогда, когда мне пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало которому было положено в Венгрии. Но вскоре после этого профессор Иштван Батори пожертвовал своей карьерой ученого ради идей, которые он считал благородными и справедливыми, и уже никакие личные интересы не могли остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими советами, окружила его нежной заботой. Она обладала всеми женскими добродетелями, как ваш отец — всеми мужскими. Простите, господин Петер, что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь вы, конечно, не из тех, кто отрекается от прошлого.

— Разумеется, нет, доктор, — воскликнул Петер со всем пылом юности. — Я не забуду этого, как и Венгрия никогда не забудет трех героев, что отдали жизнь за родину — Ладислава Затмара, Иштвана Батори и, быть может, самого отважного из них, графа Матиаса Шандора.

— Если он и был самым отважным, — ответил доктор, — то его друзья, поверьте, не уступали ему ни в самоотверженности, ни в преданности, ни в храбрости! Все трое достойны равного уважения! Все трое заслуживают того, чтобы за них отомстили!

Доктор умолк. Он думал: сказала ли госпожа Батори сыну, при каких обстоятельствах были преданы главари заговора, произнесла ли она при нем слово «предательство»?… Поведение молодого человека не давало ответа на этот вопрос.

В действительности госпожа Батори ничего не сказала ему об этом. Повидимому, ей не хотелось отравлять жизнь сына ненавистью, а, может быть, она боялась направить его на ложный след, поскольку имена предателей неизвестны.

Поэтому доктор счел себя не вправе — по крайней мере теперь — касаться этой темы.

Зато он не колеблясь сказал юноше, что если бы не гнусный поступок испанца, который выдал беглецов, укрывшихся в доме рыбака Андреа Феррато, то граф Шандор и Иштван Батори, вероятно, ускользнули бы от ровиньских жандармов. А перейди они в каком угодно месте австрийскую границу — все двери распахнулись бы перед ними, чтобы их принять.

— У меня они нашли бы убежище в любое время, — добавил он.

— А где именно, доктор?

— В Кефалонии, где я тогда жил.

— Да, на Ионических островах, под покровительством Греции, они были бы спасены, и отец мой был бы еще жив!

Некоторое время оба молчали, отдавшись воспоминаниям. Но вот доктор снова заговорил:

— Господин Петер, мы с вами унеслись в прошлое. Но вернемся к настоящему, даже более того, я хочу поговорить с вами о будущем, — я кое-что имею в виду для вас.

— Я слушаю вас, доктор, — ответил Петер. — В своем письме вы дали мне понять, что речь идет о моих интересах, быть может…

— Так оно и есть, господин Батори. Я знаю, как заботилась о вас ваша мать, когда вы были ребенком, как она отдавала вам все свои силы, но мне известно также, что вы достойно пережили тяжкие испытания, выпавшие вам на долю, и теперь, когда вы стали мужчиной…

— Мужчиной! — не без горечи повторил Петер Батори. — Мужчиной, который до сих пор не может прокормить себя, а тем более — отплатить матери за все, что она сделала для него!

— Пусть так, — возразил доктор, — но ведь это не ваша вина. Я отлично знаю, как теперь трудно пробиться, — конкурентов множество, а мест так мало. Вы инженер?

— Да, доктор. У меня аттестат инженера, но я не хочу иметь дело с государственными учреждениями. Поэтому я старался устроиться при какой-нибудь промышленной фирме, но до сих пор не нашел ничего подходящего — по крайней мере в Рагузе.